И он пролепетал жалким, растерянным голосом:
— Опять досадная опэчатка!
И произнес он это слово на нижегородский манер — «опэчатка». А за спиной, как ветер, пронеслось с парты на нарту:
— Опэчатка! Опэчатка!
— Опять досадная опэчатка!
Пахарев сроду не испытывал такой робости и беспомощности. Опять он вспомнил совет методиста Ободова, который сидел в углу с опущенной вниз головой.
— Не показывай классу себя жалким и беспомощным. Не трусь, если даже попал впросак, а ешь аудиторию глазами… Если ты не подчинишь учеников, то они сами подчинят тебя себе…
И он повернулся и пошел прямо на класс. И к своему удивлению, перед ним на партах вырос целый частокол детских рук. Развеселенные его смущением и крайней оплошностью, школьники теперь всей лавиной ринулись на него в атаку: каждый приготовил ему новый, еще более каверзный вопрос.
Он глядел на эти задорные смышленые лица, раскрасневшиеся от предвкушения еще более забавных ситуаций, мучался догадками, на чем еще они вздумали его «срезать», и у него вдруг созрела мысль: сослаться на нездоровье и уйти с урока. Случаи эти, правда, очень редкие, все же в практике встречались. Только после этого практикант надолго входил в анекдотическую летопись института. Он сам был заводилой по высмеиванию неудачников. Так он раздумывал, а класс дружно протягивал к нему ручонки и голосил:
— Разрешите мне спросить…
— Разрешите и мне спросить…
Ну что поделаешь, надо разрешить, а самому отвечать, раз подняты руки…
— Так что же вы хотите спросить? — сказал он самому близкому и маленькому мальчику, который так исступленно тянулся к нему с поднятой рукой, что даже привстал за партой.
Мальчик встал на цыпочки и дерзко, с сознанием правоты выпалил:
— Вот вы говорите, что Пушкин — декабрист. А по-моему, это неправильно. Я сам читал, он за чистое искусство, а это реакционность. И еще он за свой дворянский класс… Вот что он писал. — Мальчик раскрыл томик Пушкина и прочитал:
Мальчик все стоял с раскрасневшимся лицом и ждал категорического ответа. Его заявление еще больше придало смелости всем. Эта смелость уже вызревала в скандал, могущий развались все скрепы школьной дисциплины и превратить уроки в балаган. Пахарев не знал этого стихотворения. Он готовился в пределах программы ГУСа, в которой были отобраны только вольнолюбивые произведения поэта. Он подумал, что его намеренно мистифицируют, и твердо решил этому не поддаваться.
— Не может этого быть, — сказал он. — Пушкин не мог написать такого вздора. Это кто-то другой…
— Значит, книга врет? Книга не может врать.
Мальчик взял с парты томик Пушкина и поднес его раскрытым Пахареву. Тот прочитал и своим глазам не поверил.
А мальчик дерзко подмигнул своим товарищам и вернулся на свое место. Сдержанное шушуканье, как жужжание пчелиного роя, наполнило класс. Кто-то сперва фыркнул, потом за ним другой, и уже скоро все весело смеялись.
— А почему сбросили Пушкина с корабля современности?
— А почему он написал: «Идите прочь! Какое дело поэту мирному до вас?» Кому он говорил это — «прочь!»?
— А почему он не отказался от звания камер-юнкера и подхалимничал перед царем-деспотом?
— А мне папа говорил, что он вовсе и не революционер, а явный представитель вымирающей феодальной аристократии.
— И вовсе не аристократии, а оскудевающего дворянства.
— И вовсе не оскудевающего дворянства, а обуржуазившегося дворянства. Я сам читал…
Но и этого поправили, от задней стены кто-то зычно утверждал:
— И вовсе не обуржуазившегося дворянства, а Пушкин — представитель поднимающегося мещанства. Он сам про себя так говорил: я мещанин, я мещанин… Вот посмотрите. — Он показал эти слова и начал громко спорить с тем, который относил Пушкина к представителям вымирающей феодальной аристократии…
Они втянули в свой спор всех остальных. В классе поднялся невообразимый галдеж, и уже никто никого не слушал, и всякий утверждал свое мнение, вычитанное или услышанное где-нибудь. Только и слышалось: