Пахарев этого не заметил.
— Ты приглядывайся к нему, заимствуй опыт…
— Нет уж, не буду.
— Что так?
— Так он же спекулянт.
— Может, не того имеешь в виду?
— Того, который женился на Ионкиной. Мародер первый сорт. Кулак.
— Вот всегда так говорят про дельных людей завистливые товарищи, особенно когда хотят их дискредитировать в глазах народа. Спроси на селе у того, кому ты насолил, и он скажет о тебе то же самое. А? Прикусил язык. Друг мой, доверие выше подозрений.
— Но я сам все это слышал от Бестужева. Бестужев — его сосед. Он порядочный человек и врать не станет…
— Те-те-те! Ах, дворянин у тебя порядочный человек? Куда подевался твой классовый подход? Классовый враг не может быть порядочным. Надо тебе приглядеться к Бестужеву…
Он досказал на ухо шепотом:
— Стой на страже. Все они ждут перемены политического ветра и пробуют сеять между нами вражду, чтобы ловить рыбку в мутной воде. Ты уже не первый ими обманут. Пахарев, при потере классового чутья на меня опирайся.
— У меня есть чутье, — обидчиво ответил Пахарев. — Елкин, ты сам обманут. Пустил щуку в реку, отдал Гривенникову снабжение.
Елкин вскинул на него свои карие пронзительные глаза и сказал:
— Сказано тебе — на меня опирайся. Иди, руководи, доверяй, но проверяй. Схвачено? Ну вот. Лапу…
ТАТЬЯНИН ДЕНЬ
— Где ты, Сенька, встречаешь татьянин день?
— Нигде. У меня, как тебе известно, ни денег, ни богатых родственников.
— Я тоже никуда, брат, не приглашен. Пойдем в таком случае к Иванову. Туда никого не приглашают, а коли пришел, то и гость. Принес — хорошо, а не принес — не спросят. Но я-то для вечера заготовил ядреную бражку из овсянки. Мне мать из Мурашкина прислала. Вот будет вам сюрприз. Приходи, и на тебя хватит.
— Оно не плохо, Леонтий, да у меня костюма нет. А там будут девицы.
— Пиджак я тебе свой дам, сам останусь в рубашке, она у меня без заплат. Ну а брюки и ботинки, когда сядешь за стол, их не видно. Имей в виду, там никогда не бывает скучно. Коммуна Иванова сродни коммунам шестидесятников, только демократичнее. Собирайся.
Леонтий сбросил с себя пиджак и водрузил на плечи Пахарева. Пиджак висел как на колу.
— Как враз, точно влито, — утешал Леонтий, расправляя широченный пиджак на поджарой фигуре Пахарева. — Я, конечно, чуть-чуть тебя в кости пошире. Но это ничего не значит. Ты сильнее выпячивай грудь, чтобы не морщило. Вот так! Превосходно. Сходишь за жениха.
— В зеркало бы поглядеть.
— Чудак! Зачем тебе зеркало? Я ведь тебе не хуже зеркала. Как на тебя сшит. Точка в точку, как мать в дочку…
Обшлага закрывали все кисти рук, и Сенька тщетно старался их высвободить.
— Рукава подвернем, это ничего, — успокаивал Леонтий. — Вот так. По самую кисть, все теперь в аккурате…
— Полы-то вот до колен.
Сенька был похож в этом наряде на циркового клоуна.
— Зачем тебе точные полы? Не понимаю, право. Как только придешь, тут же садись за стол и не вылезай из-за него, твои полы никем не будут замечены. Стоп, стоп! Полы, между прочим, тоже можно подогнуть и подшить с подкладки. Вот сейчас я это дело обстряпаю.
Леонтий вооружился иголкой и подшил полы.
— Одна пола как будто ниже, — заметил Сенька.
— Да кто твои полы будет рассматривать? Плюнь! Пойдешь ли?
— Ну что ж, пойдем.
— Дело.
Ивановой коммуной называли в своей среде содружество студентов, объединенных вокруг одного старого холостяка, Бориса Иванова. Он был столпом и душой коммуны. По выходе с царской политической каторги он сразу поступил в институт и, не порывая с работой мастера музыкальных инструментов, стал учиться, чтобы иметь высшее образование. Лекции он посещал редко, лишь те, которые ему были по душе, но зачеты сдавал вовремя и успешно. Когда он появлялся на занятиях, то всегда только затем, чтобы выступить на семинаре. И выступал он содержательно, с блеском и остроумием необыкновенным, обнаруживая самобытную эрудицию, добытую на каторге, цитируя писателей на память и интерпретируя их свежо, смело, оригинально. Вокруг него был создан ореол политкаторжанина — мученика за идею и народ. Ему было, пожалуй, лет за сорок, выглядел он мужественно, на редкость колоритно. Носил длинные волосы, пышные усы, черные косоворотки и широкополую шляпу, в руке суковатую палку. Слегка прихрамывал на одну ногу, говорили, что его подстрелил жандарм во время побега, но эта хромота придавала его фигуре какую-то особенную характерность. Он избегал говорить о своих заслугах, о прошлом, и это усиливало его престиж. Он воспитывал двух сестер и двух бедных землячек, студенток. К нему жались. Весь заработок он тратил на других. Доброта и бескорыстие его всем были известны. В его квартире при школе, в которой он вел уроки труда, в мансарде верхнего этажа, собирались шумные компании, читали стихи, доклады, спорили, острили, озорничали. Интересы тут преобладали сугубо литературные, большинство любило стихи, филологию, искусство, театр. Сам Иванов прекрасно читал стихи, особенно Блока. На стене квартиры висела самодельная полочка со сборниками новоявленных авторов, и всякий мог взять любую книжицу читать и зачитать. Полка все время пополнялась новинками, и если бы их всегда возвращали, то они вытеснили бы хозяев. Девицы жили в одной комнате, Иванов в другой, а третья комната служила местом сборищ. В комнате хозяина находился образцовый верстак, который служил ему и письменным столом, и кроватью. Пахарева тянуло к коммунарам. Но он знал и чувствовал, что Иванов считал его «деревенщиной», не способной к восприятию изысканных творений искусства, и из самолюбия Сенька туда не ходил.