— Глаз не сомкнул всю ночь, понимаешь. И какую, братец, ночь.
— Значит, это правда, Елкин? — прошептал Пахарев.
— К сожалению, так. Будет специальное обращение к народу. И мы тоже проведем специальное собрание. А пока суд да дело, Кровавое воскресенье 1905 года придется все-таки отметить. Срывать не к чему.
— Все это не идет сейчас в голову. Посуди сам…
— Но что делать? Надо. Я ночь не спал, понятно? Получена телеграмма только вчера вечером. Итак, делай доклад о Кровавом воскресенье у подшефных и в общежитии. А я уеду к своим рабочим. Авангардная роль коммуниста. Вехин уже там. Ты меня извини…
Отметить Девятое января готовились все клубы и коллективы города. Синеблузники разучили политические оратории, в театрах разыгрывались спектакли о битве народа с царизмом. Пролетстуд в ту пору шефствовал над нижегородским гарнизоном, красноармейцы которого жили в «Красных казармах», на самом берегу Волги, возле кремля… Там-то сегодня и поручено было выступить Пахареву. Но, придя в клуб, он сразу увидел большой портрет вождя, окаймленный траурной лентой, а политрук сказал, что доклад и спектакль отменяются. Красноармейцы были все в сборе. В зале царила такая тишина, что он казался вовсе пустым. Политрук зачитал обращение ЦК к народу среди напряженного молчания.
Но когда он окончил чтение, точно снежная лавина скатилась с гор, все разом поднялись и запели:
Пахарев чувствовал кровную близость с этими парнями, одетыми в солдатские гимнастерки. Сердце защемило, когда запели о погибших революционерах:
— Умер наш Ильич! — сказал политрук. — Нет слов передать эту боль. Пусть ряды сомкнутся еще теснее.
Когда Пахарев пришел в общежитие, в комнате он застал Вехина, окруженного студентами. Он только что прибыл из Сормова и рассказывал о скорби рабочих. Они стихийно собрались в вагоноремонтном цехе и провели траурный митинг, на котором вынесли решение об однодневном отчислении на памятник Ленину и выбрали делегатов на похороны.
Вехина забросали вопросами:
— Что же теперь будет с нами, Федор?
— Враги, пожалуй, растопчут нас.
— Кто будет главным?
— Это дело партии, — ответил Вехин. — Я не уполномочен решать такие вопросы. Одно ясно — невосполнима потеря. Ленина нет, но ведь есть ленинизм.
Он увидел Пахарева и сказал:
— Сейчас будем проводить траурный митинг. Так и в райкоме сказали, чтобы непременно сегодня.
— Доклад снимается? О Кровавом воскресенье…
— Разумеется…
Вехин зачитал обращение ЦК.
«Умер человек, — читал Вехин, — под боевым водительством которого наша партия, окутанная пороховым дымом, властной рукой водрузила красное знамя Октября по всей стране, смела сопротивление врагов, утвердила прочно господство трудящихся в бывшей царской России. Умер основатель Коммунистического Интернационала, вождь мирового коммунизма, любовь и гордость международного пролетариата, знамя угнетенного Востока, глава рабочей диктатуры в России».
Студенты плакали, не имея сил сдерживать волнение. Один за другим выходили они на помост и выражали свое горе в простых, душевных, искренних словах. После этого Пахарев зачитал письмо самих собравшихся, в котором выражалось отношение этой молодежи к кончине вождя.
«Мы, нижегородское пролетарское студенчество, собравшись 22 сего января на общее собрание Вдовьего дома, заслушав сообщение о смерти дорогого нашего вождя тов. Ленина, единодушно разделяем горе и потерю, которые испытывает пролетариат, и заявляем, что после этого мы еще теснее сплотимся вокруг пролетарской мировой революции, III Коминтерна, и все заветы, учение и стратегию Ильича обещаем усвоить и проводить неуклонно в жизнь.
Вечная память дорогому вождю пролетариата!
Да здравствует единство пролетариата!
Да здравствует его вождь III Интернационал!
Да здравствует РКП(б)!
Да здравствует социалистическая мировая революция!»
Сбившись в кучки, до полуночи делились друг с другом студенты своими переживаниями. У каждого был свой Ленин. В душе у Пахарева жил Ленин его деревенской юности, с его именем он боролся с кулаками, с деревенской отсталостью. И портрет, с которым впервые познакомился Пахарев, тоже был особенный, вырезанный из газеты «Беднота». Ленин в кепке, с поднятым воротником, с хитрым прищуренным глазом. Портрет этот и до сих пор висел у Пахаревых, приклеенный мякишем к стене, вместе с семейными фотографиями.