Лурьев взял анкету и, рассматривая ее, произнес:
— Дворянин, сын управляющего. Воспитывался чужими. Испытал бедность. Где-то служил и кормил мать. Он ничего не скрыл в анкете. Дворянская щепетильность. Я видел его несколько раз на политическом кружке. Он не выступал и не задавал вопросов. Лицо — Ивана Карамазова. Заели мировые вопросы, отрыжка интеллигентщины. Неясно мне одно: на какие средства он живет?
— Мучается-то он вечными вопросами, а вот во всем житейском зависит от некоей Катиш.
— В сущности, есть мнение комиссии его вычистить. Но, мне кажется, надо семь раз отмерить, прежде чем отрезать. — Он поглядел на Пахарева пытливо. — Как вы скажете, так мы и поступим…
— Задача… на мою голову.
— Разве вы не решали таких задач там, в глухой деревне? Ведь решали, поди, более запутанные.
— Приходилось.
— То-то. Решайте и эту. — И вдруг спросил: — Способный он человек, Бестужев?
— Дьявольски. Я ему завидую.
— Еще бы. Да, талант надо уважать, беречь, поощрять… Подумал и прибавил решительно: — Не думаю, чтобы в этом новом и хитром деле, как чистка, мы избежали ошибок. Но надо стараться делать их меньше, и особенно не допускать самых вопиющих… А еще лучше вовремя предупредить их… Или в крайнем случае — исправить.
После того как Пахарев постучал к Бестужеву, он еще долго стоял и ждал — откроют ли дверь. В квартире жили две семьи, и они теперь были в ссоре. Каждый из жильцов, прежде чем открыть, подходил к двери и разглядывал в замочную скважину — к нему ли звонят. Если к нему — то открывал, не к нему — не открывал и не докладывал об этом соседям. Так поступил и Гривенников на этот раз: он увидел Пахарева в щелочку и ушел к себе. Вот почему Пахарев так долго ждал. Он позвонил опять, и только тогда вышла Катиш и тоже поглядела в замочную скважину. Она увидела Пахарева и пошла докладывать Бестужеву. Она не велела принимать Пахарева.
— Сейчас, Стефан, такое смутное время… нужно быть как можно осторожнее. Слушайся меня. Может все быть…
«Может все быть» — выражало полноту ее тревоги.
— Но он из пролетстуда. Пахарев — ведомственный человек.
— Вот это-то и страшно, милый мой, — делая большие глаза, шептала Катиш. — Знаю я их — казенных людей. Увидят золотую вещь, уже криминал: буржуазия, на фонарь! Ох уж эти твои приятели, чует мое сердце, погубят тебя. Я убеждена — погубят. Довольно с нас одного этого идиота — Гривенникова. Он у меня в печенках.
Наконец сам Бестужев встал и впустил Пахарева. В комнате было полутемно. Только один угол освещался настольной лампой: там стояли стол да этажерка, заваленная книгами. Пахарев увидел на этажерке Канта, Спинозу, Шпенглера «Закат Европы», «Смену вех».
Выражение лица у Бестужева было серьезное, выжидательное.
— Вы, наверно, знаете, зачем я пришел? — сказал Пахарев, решив вести разговор начистоту; только такой абсолютно прямой и откровенный разговор он и считал в данном случае приемлемым.
— Догадываюсь, — ответил Бестужев. — Ваше бюро или ячейка, или комитет, я уж и не знаю, как точно назвать, порешило, видимо, прежде чем меня вытурить, выказать свою чуткость.
Когда он даже и не хотел иронизировать, все равно его голос, его манера держаться, глядеть на собеседника через прямоугольные стекла золотого пенсне, чуть наклонив голову, — все отдавало каким-то врожденным изяществом и тонкой иронией. Он никогда не повышал тона, никогда не выходил из себя, никогда никому не говорил неприятностей, но всякий чувствовал, что Бестужев снисходит до него даже в этой безукоризненной любезности.
— Вы меня пришли прощупать, — продолжал Бестужев, — но зачем? Все знают, что я отпрыск дворянского рода и уж по этому одному подлежу изгнанию. Хотя за что бы? Вы прекрасно знаете, что не я выбрал своих родителей.
— Всяк отвечает за свою деятельность, однако классовый подход к оценке личности мы не может игнорировать.
— Я так и знал, что вы это скажете.
Он поправил четырехгранное пенсне на золотой дужке и крикнул:
— Катиш!
По тому, как она взглянула на Бестужева, Пахарев понял, что она его раба.
— Принеси нам чего-нибудь, — сказал ей Бестужев.
Катиш поставила вино в очень красивой бутылке с длинным горлышком и позолоченной наклейкой.
— Заграничное, — сказал Бестужев. — Привыкаем понемножку ко всему заграничному и ко всему богатому.
Пахарев не притронулся к бокалу. Бестужев стал пить один.
— Почти все вы убеждены, что вот-вот наступит рай, только бы отделаться от «вредных элементов»… Но еретики всегда будут, это неизбежно… Двух листов одинаковых нет не только на дереве, в лесу, но во всех лесах Вселенной… Молчаливо признаются неравное индивидуальное дарование, неравная трудоспособность как природные дарования. Но ведь это право быть выше другого — право на неравенство, Вы его не сможете уничтожить.