Материал этот сделал свое дело: Пахарева вывели из состава комиссии и выразили ему политическое недоверие.
Все уже считали, что вот-вот исключат из института. Ждали только приказа ректора.
ЭКСКУРС В ПСИХОЛОГИЮ
Как и следовало ожидать, Бестужев даже не пустил Гривенникова на порог своей комнаты, а Пахарева не оказалось на месте.
— Дал стрекача, — обрадовался Гривенников, считая, что факт исчезновения студента в момент чистки говорит сам за себя, а строптивое поведение Бестужева будет истолковано как глумление над полномочиями члена комиссии. Разумеется, он не мог разгадать ту роль, на которую обрек его председатель комиссии Лурьев. Он не знал ни помыслов партийных руководителей, ни нравственного строя их душ. Он видел внешнюю сторону явлений жизни и полагал, что если он сам верил в непогрешимую силу бумажных документов, то и все в это также верили. Поэтому, выполняя поручение комиссии, он прежде всего обзавелся кипой справок, актов и протоколов. Это было легко сделать в селах, на родине Пахарева и Бестужева. Он подпоил многих из тех, кто считал себя обиженным Пахаревым при комбедах, и они подписали бумажки, которые им подсунули. Разговор его с ректором по возвращении в институт происходил с глазу на глаз.
— Пункт первый криминала, — начал Гривенников, обложившись бумажками. — Я документально обосновал и неопровержимо установил, что Пахарев был с 1917 года членом преступной эсеровской партии. Вот извольте взглянуть, протокол общего собрания села Гремячая Поляна от июля месяца 1917 года… Протокол вел сам Пахарев… и вот его подпись…
Гривенников ожидал изумленного взгляда, но ректор спокойно молчал.
— Что вы скажете на это? — спросил Гривенников, желая вызвать ректора на откровенную похвалу.
— Я вот что бы сказал на это, — ответил ректор, не отрываясь от работы. — В семнадцатом году при керенщине эсеровские агитаторы ездили по селам, обещали крестьянам «землю и волю» и записывали их в партию целыми селами. Тогда это было обычным явлением. И если это принимать всерьез, тогда половину России надо и сейчас считать эсеровской… Если бы Пахарев серьезно связал свою судьбу с эсерами, наверно, он не был бы в комбеде.
— Это не все, — не смутился Гривенников. — Мною дознано, что он посылает большие деньги деревенским содержанкам. Вот эта самая Грунька, — Гривенников подал фотографию девушки в монисто и новом ситцевом платке, специально надетом для такого исключительного случая, как фотографирование. — Пышная бабенка, ничего не скажешь. Проста на вид, а ловка как бес. Когда она узнала, что я приехал по денежным делам Пахарева, заперла дверь и убежала в лес и там просидела весь день, чтобы уйти от разоблачения. А какими словами она меня встретила: «Это насчет Сеньки? Вы пальца его не стоите, супостаты»… И пошла, и пошла. Вышколена. На воре шапка горит. Ну мне и этого было достаточно, чтобы выявить ситуацию. Сельчанки, милые и искренние женщины, порассказали, какую прорву добра понакупила эта бездельница и потаскуха на присланные ей Пахаревым деньги. А откуда он их взял? Не из-за рубежа ли получил?
Тут в первый раз Лурьев оторвал от бумаг глаза и улыбнулся.
— Моя мать, бывало, тоже говорила, возвращаясь с Нижегородской ярмарки со связкой воблы за четвертак: «Ну вот, глядите, дети, какую невидаль гостинцев я вам накупила… Вконец разорилась».
— Я понял вас, товарищ ректор, — сказал Гривенников. — Вы мне напоминаете, что всякий вкладывает свой смысл в слова «богатство», «достаток». Но это — трюизм, кто с этим спорит. Может и связку кренделей баба считать за несметное богатство. Но ведь мои выводы строятся на целом ряде фактов, проверенных и неопровержимых. Вот, скажем, второй такой же факт. В юбилейный день института Пахарев заготовил в буфете огромное количество вина и угощения для своей зазнобы… Зазноба не явилась… Какая-то черная кошка пробежала между ними. И он угощал целую ораву собутыльников. Спрошу я вас опять: откуда деньги берутся?
— Я не знаю, — ответил Лурьев. — А вы знаете?
— В том-то и дело, что я умозаключаю. Никто иной не может снабжать его такими большими деньгами, как те, на Западе. Может быть, и Милюков руку приложил…
— А может быть, Керенский? Или наследник престола Кирилл?
— Все может быть. Они все там страшно активизировались после провала Савинкова. Дело Савинкова многому нас учит. Пахарев — тоненькая ниточка, но она есть для меня нить Ариадны, ведущая в логово зверя, именуемого империализмом.