— Вы — обыватели. Малодушные беликовы, эпатирующие буржуазию в салонах и боящиеся выходить на улицу. Ручные тигры! Бумажные медведи! Вы остановились на полдороге — липовые новаторы в искусстве. Настоящие новаторы — мы, имажинисты. Это мы довели свой принцип до конца и не остановились ради утверждения своей эстетики — образотворчества — перед употреблением нецензурных слов и выражений.
Хозяйка дома демонстративно заткнула пальцами уши. Пьер опустил глаза, Стефан иронически улыбнулся. Кораллов искренне хохотал и всем подмигивал, кивая в сторону имажинистки. Кто-то кричал, что Шеферянц — «яркая восходящая звезда имажинизма». И она принялась читать стихи, читала долго. Каждое отдельное слово и выражение было Сеньке понятно («луна — это перстень, надетый на левый мизинец»), но целое представлялось каким-то оврагом, забитым мусором нелепостей. Поэтому он наклонился к соседу Адамовичу и сказал:
— Нанизывание деревенских образов на вертел бессмыслия.
— Чего вы хотите? Это же у них принцип — беспорядочное механическое сцепление образов.
Разгоряченный самогоном, Сенька нравился сам себе. А когда с ним согласился сам Адамович, он почувствовал в себе энергию интеллектуального борца, который может помериться силами с этими урбанистами.
— Богема! — разжигал он себя перед боем. — Чего несете в массы? Упадочную эротику. Неврастенический пессимизм… Деклассированные настроения, ищущие убежища от революционных бурь.
И вдруг он поднялся. Но никто этого не заметил. Шеферянц уже сидела, и около нее закружился вихрь споров. Это невнимание к нему озлобило Сеньку, и он закричал:
— Буду читать сейчас из напечатанных.
Он сознательно выразился так, чтобы дать понять, что он уже «пробился в прессу». Но никто не удивился и по-прежнему его не замечали.
— Из на-пе-ча-тан-ных! — прокричал он еще более зычно.
И тогда на него стали глядеть, вернее, разглядывать.
Да, да! Нечего разглядывать! В местной газете уже напечатано то, что он хочет прочитать. И хоть читать его никто не приглашал, он начал с нажимом на «о», по-нижегородски, искажая ударения в словах, нарушая стихотворный ритм. Это стихотворение (единственное) было случайно напечатано к празднику МЮД и провозглашало неминуемую и быструю гибель капитализма в этом году, прославляло молодежь, готовую умереть за мировую революцию.
Он читал, закрыв глаза, протянув над столом руки:
Стояла свинцовая тишина. Хозяйка в ужасе застыла на месте и переводила глаза с одного гостя на другого; она искала ответа на вопрос: как оказался здесь у нее, в приличном обществе, «такой красный». И каждый, к кому обращался ее взгляд, пожимал недоуменно плечами, оправдываясь. Она мысленно умоляла каждого, кто бы смог замять эту бестактность. Но никто не решился. И когда Сенька кончил читать и открыл глаза, он увидел окаменелые лица.
— Вот поэзия, идейно выраженная и злободневная, а все остальное — лабуда!
Он плюхнулся на стул и стал искать сочувственного взгляда. Но каждый от него отворачивался. Несмотря на опьянение, он чувствовал, что вокруг него образовалось как бы невидимое кольцо отчуждения. Качаясь от самогона (и все качалось: люстра с хрустальными подвесками, бархатные портьеры, стол с закусками, кружева на пышном бюсте хозяйки), он подошел к хозяйке, пробормотал:
— Мерси, мадам!
Накинул на плечи шубенку, нахлобучил красноармейскую, братом подаренную шапку и вышел.
— Осколки разбитого вдребезги, — проворчал он во дворе.
Когда он ушел, за столом возобновился разговор:
— Пролеткультовец?
— Хуже. Санкюлот.
— Из красных?
— Похлеще. Стадный тип. Парень с околицы.
— Какой шокинг! И как он сюда попал?
— Все это сердоболие либерального Адамовича.
— Господа! — сказал Адамович. — Этот парень с околицы каждый день штудирует Канта.
— Не в коня корм.
— Неправда. Пока он ничего не понимает, но читает зверски. И чем очевиднее для него, что он не понимает, тем больше развивается упорство понять. Господа, он долезет и до Канта. Он до всего доберется.
— Вот только такие нынче и долезают, — сказала хозяйка. — Ведь лезут во все, все хотят переделать, ни о чем не имея представления.