— Не верю, Таня… Мне от этих слов больно становится. Больно за человека.
— Не говори высоких слов. Пафос в людях мне кажется банальностью и лицемерием… Душа убывает… Ты помнишь, какой я была, когда приехала из своего гнезда, из тихого мордовского уездного городка Лукоянова? Родной мой тихий городок, который я презирала и который считаю сейчас райским местом. В палисадниках цвела черемуха, сирень, акации, по улицам ходили девки в венках… От вишневых цветущих садов весь город одевался в белое облако. И все это казалось мне ерундой — провинциализмом, мещанством… Настоящую жизнь я видела только в губернском городе, как чеховские сестры — в Москве… Лекции, умные люди, наука — слова эти наполняли меня восторгом. И какая была непреклонная брезгливость к материальному довольству и сытости. О, милые святые грезы! Кто в провинции не предавался им! Я окончила гимназию. Апухтин, Фет, Надсон, Фофанов и Игорь Северянин были моими богами. В то время именно они, а не Пушкин и Блок были богами провинциальной молодежи. Я приехала в город этот с открытой для добра душой. Буря революции прошла мимо меня. Отец охранял нас от бури палисадником и поповским бытом сытого и мирного захолустья. Мы не знали, что такое недоедание, когда все население поджимало животы. Верующие в изобилии приносили нам снедь: сало, масло, мясо. И здесь, где я начала учиться, не знала нужды. Отец привозил мне провизию самую отборную. Около меня кормились подруги. Мечтой моей было попасть в круг поэтов. Я ведь и сама писала стихи, только ото всех это скрывала. Поэты были мои боги. Когда я на собрании «Мусагет» — помните! — увидала Кораллова, я сразу сказала себе: «Это — он». Как Татьяна про Онегина. Он, Кораллов, был именно таким, каким я своего избранника выдумала. Молодой, красивый, смелый до дерзости, влюбленный в поэзию и презирающий прозу жизни. Когда он вышел, подняв бархатные брови и закинув голову с гривой черных волос, стал сперва прославлять новую поэзию и призывал сбросить Пушкина с корабля современности, я сразу впилась в него глазами и ужо не могла их оторвать.
Потом он прокричал эту нелепую фразу:
Но и это мне показалось оригинальным. Дерзание, молодость, пылкость, одержимость талантливых людей — залог успеха, — говорила я себе. Я была в лихорадке. Я сама напросилась проводить его домой… Дорога до его дома показалась мне минутой блаженства. Он называл себя будетлянином, учеником великого Хлебникова, соратником Маяковского и Каменского. Он — Кораллов, предполагалось, был четвертый в этой обойме, потому что тоже тиснул в местном журнале «Факел» несколько стишков. По моему разумению, это было уже несомненным свидетельством его гениальности. Я отдалась ему в тот же вечер с упоением, благодарная, что он мною не пренебрег. Помню, я призналась, что давно уже предчувствовала, что именно такой будет моим возлюбленным, не смею думать — мужем.
— Что ж такого, — ответил он, — можно и мужем…
На другой день я перебралась к нему, изнемогая от счастья, не веря себе самой, что все случилось именно так, как мечталось и хотелось. Мы стали жить втроем: он, я и его мать — чинная, претенциозная дама в салопе, когда-то богатом, с большой собольей пелериной, спускавшейся на плечи. Смысл своего существования она видела в том, чтобы самозабвенно угождать прихотям сына, обожаемого гения, которого она считала лучше всех, способнее всех, красивее всех, умнее всех, совершеннее всех. С раннего утра мы обе толкались на кухне, изобретая, как бы вкуснее покормить и удоволить нашего божка, и притом так, чтобы он не заметил, что это стоило нам каких-нибудь хлопот или усилий. Иначе это могло бы ранить его возвышенную душу. Мы только тем и занимались, что раскидывали умом, где и как достать ему натуральный кофе или бутылку молока.
Мы меняли посуду, мебель, одежду на съестные припасы, причем все это делалось крайне безрассудно, расточительно и глупо. Вскоре мы стали жить в двух пустых комнатах, потому что все, что было деревянного в остальных помещениях дома: парапеты, паркет, лестницы, даже яблони в саду, — все сожгли в каминах. Камин пожирал уйму дров и все-таки не спасал нас от холода.