— Есть, — отвечали хором весело захваченные шуткой студенты. — Вот, например, ничевоки.
Сохраняя все тот же притворно-простецкий вид крайне удивленного профана, профессор просил:
— Просветите, пожалуйста.
— Главный принцип этой литературной школы — ничего никогда не признавать, — провозглашал Федор Вехин, который особенно презирал «стишки» и цитированием нелепых высказываний группы ничевоков пытался дискредитировать занятие поэзией вообще.
Литературная стряпня, переходящая границы благоприличия, раздражала людей типа Вехина, не желающего затрачивать труд на отделение зерна от плевел. Он показывал Мошкаровичу «декрет» ничевоков, вывешенный в Ростове на улице.
— Вот новая группа, которая выдвигает сама себя на руководство искусством в стране. Какова же ее священная цель? «Наша цель — истечение произведения во имя ничего…»
Громкий хохот заливал аудиторию. А Вехин продолжал провозглашать одну экстравагантную фразу за другой[5].
— Да, это очень оригинально, — говорил профессор.
— Новее и значительно революционнее всего того, что я встречал. Храм русской литературы много видел. Но никогда он не был стойлом ослов. Теперь стал им.
Разгорался спор между самими студентами.
Профессор никогда не мешал инакомыслящим высказываться, выслушивал их, но сам оставался в стороне. Даже одаривать презрением новую поэзию он считал ниже своего достоинства. А ведь чаще всего речь шла о талантливых поэтах: о Маяковском, о Есенине.
Однажды, проснувшись, нижегородцы увидели — все главные улицы в городе переименованы.
Была улица Жуковского, стала улицей Василия Каменского, была улица Полевая, стала улицей Сергея Есенина, была Покровка, стала улицей Мариенгофа, была Ковалиха, стала улицей Шершеневича, везде по углам улиц висели новенькие дощечки. В городе очень смеялись по этому поводу, и впервые все узнали имена футуристов и имажинистов. Событие обрастало толкованиями, и в конце концов создался миф о шайке авантюристов, которые хотели запутать обывателей и ограбить город.
Раз в неделю в институте проходили вечера новой поэзии. Тут скрещивались шпаги всех направлений. Напористостью своей пролеткультовцы не уступали футуристам и имажинистам. Сенька помнит, как вышел на сцену тощий, с бородкой — под рабочего — интеллигент в пенсне на носу — Стальной.
Развернув тетрадку, он стал выкрикивать, мес-я обеими руками воздух:
— Мы идем к невиданно объективной демонстрации вещей и к потрясающей грандиозности, не знающей интимного и лирического. В массе пролетариата гуляют грозные психологические потоки, и у них одна голова. Долой индивидуальное мышление, все претворяется в объективную психологию целого класса…
Ему кричали из зала:
— Ваш идеал давно осуществлен в муравейниках и ульях.
Тощий интеллигент поправлял пенсне и продолжал яростнее:
— Может быть, мы в стане врагов обретем заблудших друзей. Затхлый воздух буржуазного наследия все еще воняет во дворцах пролетарского искусства. Нужен новый воздух. Где он? Он у нас в пролеткультах… Мы не боимся ни насморка, ни кашля. Да здравствует сквозняк! Да здравствует умопроветривание! Вентиляция! Вентиляция!
— Где оно, ваше хваленое пролетискусство? Покажите!
Пролеткультовец показывал сборники на оберточной серой бумаге, потом потрясал ими в воздухе. Несшитые листы летели из книжек на пол.
— А это что? Эти сборники — первые камни в здании пролетарской культуры. Это по ним мы узнаем указательную магнитную стрелку пролетарских дредноутов. По стопам Гастева, Ивана Доронина и других следопытов Пролеткульта, имена которых горят как звезды на заре революции, потянулись вереницы неиспорченных буржуазной культурой пролетпоэтов. Погодите, дайте срок, и они появятся во всем мире. Ибо, если нет общего языка, есть общие цели и интересы.
В зале начинался шум и выкрики:
— Наивная самонадеянность!
— Доморощенные Сократы!
— Академики невежества!
Когда весь набор бранных и оскорбительных слов исчерпывался, оратор опять продолжал говорить как ни в чем не бывало. Публика повернулась к нему спиной, но это его не смутило. Тогда к нему подошел здоровый парень и вытеснил его с кафедры. Пролеткультовец спокойно положил тетрадь в карман и удалился за кулисы. Публика стала аплодировать парню. Сенька был немало удивлен, что эти люди, проповедующие свободу слова, уважение к чужому мнению, поступали хуже мужиков на сходке.
Здоровый парень поднял руку и крикнул:
5
Литературная группа эта (Сусанна Мар, Д. Уманский, О. Эрберг, С. Садиков и др.) сложилась в Москве в начале 1920 года и была, по существу, буржуазной. Она в «декрете» своем ратовала «за отделение искусства от диктатуры», что в переводе на язык политики означало открытую враждебность к молодой Советской Республике, Но в то смутное и тяжелое время «ничевоков» с их громкими псевдореволюционными фразами люди, далекие от практики классовой борьбы, вроде Мошкаровича, и принимали всерьез за «новую» революционную советскую поэзию. Группа «ничевоков» и в самом деле ничего не оставила после себя, кроме «декрета» и претенциозных и нелепых стихотворных опытов, но служила предметом пересудов и неистощимых каламбуров.