Все мое прибежище — соседки обездоленные, как и я. Вдовы, сироты, нищенки. Те сердце имеют. Когда ни приду, желанна. Им полегче, чем мне. Пойдут с сумой по миру, им подадут. А мне ведь не подадут, собаками затравят. У, телка, паразитка, бельма-то тебе выцарапать. И все только за одну мою пригожесть, за молодость. Да и стыдно мне в самом деле по миру идти. Не тот характер. Из букваря помнишь: «Баба — не раба, раба — не баба»… Первая это строчка в букваре. Мы зимой набьемся в одну избу, как огурцы в бочке, сходим в лес за хворостом, печь истопим, оно и веселее. При общей душевности и разговор находится, целую ночь напролет воркуем. Меня мои соседки зажурили: дура ты, Грунька. Другая бы на твоем месте как сыр в масле каталась, давно бы комиссарихой была, кабы строгость свою оставила. Такое сокровище бережешь — и кому? Чего ты ждешь? Больно не по рангу загордилась. Да, говорю, такой и должна быть советская женщина. Помнишь, говорю, Сенька лекцию нам читал, как должен всякий мужик женщину почитать. Как рыцарь. Ну, это, говорят, в старое время было, при буржуях, когда нас почитали слабым полом. А теперь не то: равенство, я тяжело несу и ты несешь, баба или мужик — им все едино. Он тащит мешок — и ты тащи. Он пашет — и ты паши. Он воюет — и ты воюй. Некультурные речи, конечно, но я не перечу, дальше в лес — больше дров. Оно, конечно, подружки правы. Захоти я быть такой, слаще бы жила, лучше бы одевалась. Да к чему? Уж больно легко это. И сколько я претерпела мучений, не поверишь, Сеня. Ведь все считали меня уж очень доступной. Коммунарка. Как только, бывало, в праздник напьются парни, так поодиночке и стучат ко мне в дверь или в окошко. «Куда прете, дьяволы, — кричу с печи, — идите к своим симпатейкам. Я для вас не какая-нибудь». Одни конфетки в окно показывают, другие обновку, третьи — бутылку с самогоном. А один раз парень пудовик муки принес, выгреб у родителей. А я и ему указала от ворот поворот. Удивлялись, не верили мне, подозревали, что у меня тайная на стороне зазноба, вот и ломаюсь. Привыкли походя брать сирот да нищенок. Я и сейчас в свой лес ходить боюсь. Как только парни увидят, так и лезут: Грунька, уважь, никто не узнает. Чего кочевряжишься, не убудет тебя, не мыло — не сотрешься… И всякие подобные пакостные речи. А другие прямо хвать за подол… Теперь я в самый дальний лес хожу, куда не ходят наши парни. Туда, далеко, за отруб хозяина Крупнова, там без опаски брожу, птичек слушаю, купаюсь, собираю лесную ягоду. Батраки Крупнова ко мне тоже сперва приставали, да я их сразу отшила.
У Сеньки защемило сердце. Он поднялся, тяжело вздохнул.
— Ладно, Груня, потом все обсудим. Догоним брата, а то еще что-нибудь вообразит.
— Он ничего не вообразит, он у вас подходящий. Все, кто хватил горя на войне, те меня понимают. Только в такое время и Ивану Иванычу трудно. Когда он с фронта пришел, я изо всех сил старалась ему понравиться. И он поглядывал на меня очень ласково. А подходить опасался. Верил и он молве. После я ему во всем открылась, да было поздно, он уже женатым был.
Сенька потом передал этот разговор брату:
— Не разберусь, где тут правда, где враки.
— Все правда, что Грунька говорит, — ответил брат. — Ведь если бы она была некрасива, повадлива да податлива — жизнь ее иначе бы сложилась. Коли бедна, то не имеешь права быть красивее богатой и не должна быть строптивой. Логика старая и в глазах деревни неотразима. Коли бедна, никто не поверит, что честна девка и добродетельна. Да кроме того, «коммунарка». А ведь про коммунарок давно молва пущена, что они вместе с мужиками в баню ходят и совместно ложатся под одно одеяло.
Шла речь за ужином…
— Уж это проверено, что там был свальный грех, — заметила невестка.
— На ять бабенка! — повторил Иван Иваныч. — Ничего не скажешь. А счастья ей не будет. Жалко девку.
— Полно пустое молоть-то, — прикрикнула мать. — При родной жене чужую девку хвалить. И думать-то о Груньке грешно да зазорно, а не только…
— Видишь их мораль, — заметил брат. — Сколько веков надо, чтобы ее сокрушить.
— Любаня, ее сестра, активистка, женделегатка, а в гости ее к себе не приглашает. На мужа не надеется.
— Все вы такие, кобели! — Невестка принялась ругать Ивана Иваныча.
Сенька вышел в сад. Улица была налита деревенской тишиной. Только где-то вдали на краю села чуть-чуть тявкнула дворняжка, да на околице пропищала тальянка. Сенька миновал сарай, гумно. На фоне чистого звездного неба маячил ветряк. Тропкой во ржи Сенька пошел к ветряку.