Урок начинался всегда с натиска на суеверие. Он говорил, что земля круглая, шар летит в пространстве и притом вертится сам, да еще вокруг солнца, а солнце в свою очередь тоже вертится вокруг своего солнца… Она неподдельно пугалась, всплескивала руками и произносила шепотом:
— Ой, как страшно, Сенюшка… Я боюсь, если она и впрямь, эта земля, так вертится…
— Ну а ты думала как?
— Хорошо, Сенюшка, я заучу, но только я в это не верю…
— Это еще почему?
Она пытливо взглядывала на него, пытаясь разгадать, в шутку он говорит или всерьез.
— Вон как стояла наша уличка окнами на восход, а задом на заход, так и стоит испокон веку. И никто в другом положении уличку нашу не видел. Чудно больно, на вертушке живем. Видать, и у ученых людей ум за разум заходит. Сенечка, только ты уж на меня не обижайся…
Она виновато улыбалась, а он злился. Тогда она механически повторяла то, что он сказал, и говорила:
— Ладно, уж так и быть, буду думать, как ты хочешь. Не обижайся только.
Но он обижался, тогда она произносила робко:
— Давай, милый мой, лучше грибы собирать.
— Черт знает что! — выходил он из себя. — Из тебя человека хотят сделать, а ты — грибы собирать.
Когда она складывала букварь, то сразу оживлялась и расцветала. Наступал момент их любви, момент уже ее безраздельной власти. Она цепко обнимала его, шептала в упоении:
— Присушил ты меня, Сенюшка.
Припадала к губам и уже не отрывалась. Изнеможенные, потом отдыхали в траве. Если погода стояла уж слишком жаркая, они бродили по лугам и купались в тихой заводи, за мельничной плотиной в лозняках. И тогда она с разбегу кидалась в воду, ныряла как русалка, выныривала у того берега и оттуда в ослепительной своей красе, стоя по колена в густой траве, махала ему рукой. Тело ее было гибкое, сильное. И Сенька, изучавший как раз в это время греческое ваяние, думал, что, если бы ваятели увидели ее, они изваяли бы ее именно такой в белом мраморе и дивились бы ее красоте, как удивляются Венере Милосской. Она была, несмотря на возраст, невинна как дитя. Великий инстинкт жизни подсказывал ей, как она прекрасна, и, подбегая к нему, резвясь на берегу, плавая, она, не помышляя об этом, выказывала себя естественно, во всем блеске свежести, силы, энергии, красоты и молодости.
«Царевна ты моя ненаглядная», — говорил Сенька мысленно.
Грунька угадывала по его невольному восхищению, по его влюбленным глазам, что сейчас, в эту минуту, именно она его повелительница.
Она знала лучше его лес, реку, растительность, повадки зверей и птиц и всегда легко находила слова в разговоре на эту тему. Тогда уж он молчал, а она объясняла, даже предсказывала погоду, урожай, характер сельских толков, забот и опасений.
— К вечеру будет тише, — говорила она убежденно, — вот увидишь, Сенюшка.
— Да почему так? Знахарка ты, что ли?
— Так это же всегда так, испокон веку. Обыденник (так она называла дневной ветер) днем колышет, к вечеру отишит. Пословица старинная.
Приходил вечер, и, верно, становилось тише. Тогда Сенька досадовал («тут совпадение, а она уже вообразила»), а она на это замечала:
— Видишь, потишело. Старики недаром приметили.
— Чудаки твои старики, да и ты вместе с ними. Случайно совпало твое пророчество с утиханием ветра. Вот и все тут.
— Нет, не все тут. Моя мама всегда погоду предсказывала. От нее и я научилась. Вот нынче летом много ягод, об этом я знала наперед. Много кормов — готовь коробов, много мошек — готовь лукошек. Видишь, нынче ягод и грибов столько, что не выберешь. Потому что мошки застили свет да лесная трава по колено.
— Да будет тебе. Ну что ты зря болтаешь! Как неприятно мне слушать такие речи. Взялись за науку, а все тянешь к старому режиму… Выкинь старый хлам из головы. Все это сказки старых баб, поповские бредни.
— А сколько раз, Сенечка, я примечала: если убить змею и повесить на березе, вскоре польет дождь. Помнишь, как у нас кузнец Вавила утоп, так перед этим три недели лил дождь. И завсегда так. Во время града выкинь помело в окошко, и тут же, вскоре, град пройдет. Много раз мы это с мамой пробовали делать, и все в точности сбывалось. А еще ежели в правом ухе звенит — то всегда к теплу. А если в левом — к холоду.
— Перестань, — вскрикивал он в бешенстве. — Перестань толочь черта в ступе. Я изучаю фольклор, так этой чертовщины там столько напихано, аж тошно читать. И чертовщину эту я лучше тебя знаю и понимаю, что к чему. Средневековье.
Он все больше и больше распалялся, так что она начинала бледнеть от страха, особенно ее пугали эти неудобоваримые, неповоротливые слова-вурдалаки.