— Отец! Рушатся государства, не кресты. Старая жизнь под корень подрубается…
— Все рушится, сам вижу, — произносит старик, — все доконали, демонская сила. Ведь живете-то вы как? Не по правилам живете. У вас вера какая? Красная?
— Красная.
— Адова. Как пламя адово. В красном одеянии Иуда ходил. Так он на осине с тоски удавился. По его стопам пошли. Вот и рушится все.
За тяжелые кресты ухватились всей оравой — подняли на плечи…
— Прощай, старик. Заплатину и без креста на том свете тепло. Рай — место благодатное…
— Все рушится, — шепчет старик. — Свету конец…
На улицах темно, холодно, тихо. Идут студенты темными переулками, чтобы не наткнуться на милицию. Свалили кресты в коридоре. Грохот падающих крестов вызывает у сбегающихся студенток восторги.
— Дуб, настоящий дуб… Дуб и береза — самые калорийные…
— Положить две-три щепочки, вот тебе целый котелок картошки готов.
— Поехали, — приказывает Федор.
Кресты поднимают опять на плечи (девушки помогают для одной видимости) и выносят на балкон. Там их рубят, превращают в лучину. Девушки хлопочут больше всех, они сортируют щепки, укладывают их, берут в беремя и относят в ванную комнату, которую превратили в дровяник. Щепа уложена в ряды до потолка. Девушки не могут от радости успокоиться и перекладывают щепки с места на место без всякой надобности. Им приятно держать сухое дерево в руках.
Вскоре железные и чугунные буржуйки-печки во всех комнатах раскаляются докрасна. Студенты раздеваются до рубашек, растворяют в коридор двери, сушат носки и валенки, варят похлебку, кипятят чай (чаем называется нагретая вода с плавающей поджаренной коркой).
Леонтий уже разрубил галок на части и каждой комнате отнес кусок. Все потрясены, откуда?
— Мама прислала, — говорит Леонтий. — Курицы английской породы…
И вот запах вареного мяса расходится по общежитию и опьяняет. Слышны разговоры:
— Ел я всяких куриц. Но мясо такого своеобразного аромата… встречается мне первый раз.
— Даже запахом одним сыт будешь. А ведь когда-то ели мяса досыта.
— Ну, мясо ели только богатые люди…
Котелки собраны со всех углов, расставлены на всех печурках, и везде варится мясо «английских куриц». Пробуют навар и утверждают, что только из английской курицы можно получить такой вкусный, такой особенный, такой восхитительный навар. Ходят с ложками, дают друг другу пробовать.
— Великолепно. Сам Николай Романов такого хлебова не пробовал.
Все ходят на женскую половину, чтобы посмотреть на Мирру, которая оживилась, зарумянилась. Она свесила ноги с кровати, пьет чай из большой консервной банки. Ей нанесли уйму самых вкусных вещей: ломтики поджаренного картофеля, кусочки настоящего (не суррогатного) ржаного хлеба, перышко настоящей луковицы и даже ломтик свиного сала. А главное — перед ней целый котелок с «курятиной». Из котелка валит пар. Мирра вылавливает в котелке куски мяса и говорит:
— Мне этого хватит на целую неделю.
Наелись до отвала. В коридоре — как на Нижегородском откосе в летнюю жару. Девушки с парнями ходят парами и разговаривают про науку. (Сенька не знал за всю историю своего учения в институте, чтобы кто-нибудь снизошел до откровенного флирта.) Первый раз все видят друг друга в коридоре по-домашнему одетыми. Студентки милы, молоды, без ушанок, без шалей, которых обычно не снимают даже в аудиториях. Они стали все румяные, живые и восхитительные.
Философ Пашка, сторонник автономной морали и категорического императива, торопится набить желудок как можно потуже и говорит Тоне Кастальской:
— Неверующий человек живет ради страданий и страдает ради смерти. Если бога нет, то все бессмысленно и все дозволено.
Девушки, как всегда, отвечают на его глубокомыслие озорством:
— Паша, ты скажи лучше про то, как Кант воздерживался от плотских вожделений…