— Рассказывай, непутевый, что случилось? Да не ври, все равно пристыжу.
Уплетая за обе щеки, он рассказал ей историю своей злосчастной работы на ярмарке, поездки в деревню, безрадостной судьбы Груньки и вынужденного прожигательства жизни в городе.
— Меня самое цветком пускали, — сказала тетя Феня. — Я темноту до страсти ненавижу. А правдолюбцев жалею. Эх, мужики. Всегда вы в петлю суетесь, когда правду-матку ищете. Правду-то вам вот на ладонь вынь да положь. А только хорошо это — за правду пострадать.
Она сама была деревенская, с Керженца, и прошла все мытарства безработной батрачки, пока добрые люди не направили ее к ректору, который искал честного завхоза. Сама она любила об этом рассказывать.
— Нам, молвил ректор, нужен честный хозяин, не баламут какой-нибудь. Я — отставшая, отвечаю, темнотой забитая. Вот, говорит, и хорошо, теперь в денежных делах честных людей среди самых отставших искать надо… И вот до коменданта дошла.
Она любила студентов до смерти.
— Не горюй, парень, закончишь науку да поступишь на дело, так с удовольствием все это вспомянешь. А про питание не беспокойся, не объешь. Обоим хватит.
Он перешел жить в отремонтированную комнату, поставил там койку с новым матрацем, стол и перенес сюда сундучок с вещами и узлы с книгами.
Каждый день, поднимаясь спозаранок, Пахарев находил на столе незатейливую, но сытную пищу: мурцовку, картошку в мундире, солод, ситник. А на обед тетя феня приносила деревенскую похлебку, подбитую мукой, и разбавленную молоком гречневую кашу. Но неловко ему было ужасно. И когда встречался с нею, то невольно начинал тараторить:
— Тетя Феня, ты все расходы запоминай и записывай. Первая же получка моя на службе будет твоею.
— Полно, полно зря трепаться и хвастать, — отвечала она. — Я не взаймы даю. Знаю, кончишь свою науку, оперишься, тогда и тетю Феню из памяти вон. А пока голоден, лебезишь. Не во гнев говорю, а так, из правды. Знай, что не в кредит даю, а по человечности! Помощь из корысти — то же зло.
Ах, тетя Феня, ее слова только бы издавать рядом с изречениями Сократа и Сенеки…
Мало-помалу Сенька втянулся в будничную, хлопотливую, трудоемкую работу коменданта студенческого общежития тети Фени. Он звал себя ее «подручным». И это ему очень нравилось. Он помогал ей в делах по ремонту и меблировке общежития, по переноске вещей, по уборке мусора. И он был тронут и удивлен тем обилием доброй воли, неиссякаемой энергии и практической сообразительности, которое проявляла каждодневно тетя Феня.
Средства, отпущенные на ремонт Вдовьего дома, были мизерны, а ремонт велик.
Все надежды разбивались о неприступное слово — лимит. Лимит. Это тяжелое, чужое, жестко звучащее слово висело над тетей Феней как заклятие. Когда она приходила в учреждение и говорила, что отпущенных денег на ремонт крыши хватит разве только на то, чтобы сколотить пару ведер, ей отвечали холодно и внушительно:
— Товарищ, на расходование кровельного железа — лимит.
На известку — лимит. На краску — лимит. Даже на лопаты, чтобы вычистить двор и проложить дорожки, — лимит. В конце концов она перестала бродить по разным инстанциям, ведомствам и обратилась к старому народному средству — «помочи»…
Эта русская «помочь» вызволяла из нужды там, где никто и ничто не в силах были сделать.
Взаимопомощь возводила новые избы мужикам на погорельщине; она же спасала безродных сирот от голода; «помочь» давала тепло и силу жизни слабым, «помочь» давала плотины, обсеменяла поля, строила школы, больницы там, где царское правительство во всем отказывало. «Помочь» была средством круговой самозащиты народа от бездушия чиновников. Словом, везде вывозила та самая «помочь», которую социологи называли «коллективизмом». Но тетя Феня таких слов не произносила и до их смысла не докапывалась, ею руководил инстинкт русской крестьянки с верою в добро и горячей любовью к людям.
Она брала с собой Сеньку, и они отправлялись в городское оргбюро пролетстуда к товарищу Смирнову. У товарища Смирнова тоже никаких средств не было, хотя пролетстуд, организация при губпрофсовете, был создан не только для пополнения вузов кадрами рабфаковцев и выходцев из рабоче-крестьянской массы, но и для того, чтобы помогать бедному студенчеству материально. Но пролетстуду нечем было помогать. У самого пролетстуда ничего не было, кроме маленькой комнатки с хромым столом и лежащей на нем большой инструкцией.
Тетя Феня, Сенька и товарищ Смирнов, стоя в комнате (сидеть было не на чем, товарищ Смирнов писал на хромом столе, опустившись перед ним на колени), придумывали каждый раз, куда бы сегодня сходить и чего бы попросить. Прежде всего заготовляли форменную от пролетстуда бумажку: в ярмарком, в губкооперацию, в военкомат, в правление Волжского речного пароходства и т. д. В бумажке пространно и обстоятельно излагалось, что две тысячи студентов учатся в городе без средств и крова, что полученный Вдовий дом требует большого ремонта, что ни у ректора, ни у администратора, ни у пролетстуда никаких средств на это нет, что… Бумажка подписывалась ректором, комендантом, руководителем пролетстуда и Сенькой — представителем широких масс студенчества. Тут начиналась сама реализация намерений.