Сын молчал. Отец оглядел все предметы на столе и продолжал:
— Приехал домой племяш Ивана Рыжего и сказал, что видел тебя, ходишь ты часто в ресторан «Не рыдай!».
Он покосился на обглоданную кость, на кусочек ветчины…
— И каждый раз ты ел курицу… Мы куриц много заводили, ни одну не съели, все в город свезли… Тридцать копеек ухнуть зараз…
Отец показал на плетенку, в которой он принес на городской базар куриц…
— Город есть город, развеселое житье. Содом! Песни, пляски, театры, кино, разные там нарзаны да лимонады! Вон куда идет народное добро. Заграничные все фокусы.
На столе стояла из-под лимонада бутылка, которую Сенька принес от Ваньки Рыжего…
— Это освежающий напиток, тятя…
— Известно дело, что напиток. За дорогие деньги возят его из дальних стран. Ничего не жалеют. Шанпанское прозывается. А то, слыхал я, есть еще сентуки. Те, чай, еще дороже. Племянник Ивана Федорыча Рыжего сказал, которая дамочка стала в излишней комплекции, сейчас же ее на эти воды отправляют и приказывают пить, пить, пить. И когда она ведер сорок вылопает, тут из нее весь жир паром выйдет. Сорок ведер — какую утробу надо! А то зельтерская вода есть.
— Есть.
— Диковина.
Наступило опять неловкое молчание.
Говорить не о чем. Билась о стекло запоздалая большая беспокойная муха.
— Мать кланяется, — говорит отец, — наказывает тебе деньги зря не транжирить.
— Я все это учту. Кланяйся и ей.
Опять молчание.
Потом отец обстоятельно и долго рассказывает, как распутство и мотовство доводило людей до ручки. Особенно всякого рода компанейство и плотские соблазны.
— Грунька-то похваляется — много денег получила из городу. Да еще больше получит. Женихи теперь к ней сватаются, вдовцы-старики, конечно, да она еще артачится… Ах, шельма!
Завернул козью ножку и наполнил комнату тяжелым, острым запахом саранского самосада — «махры».
— Поглядишь, слишком много развелось дамского полу. Молодых мужиков всех перебили, и прямо страх берет, куда весь дамский пол денется. Девки-телки ходят табуном по околице и от тоски ноют. Парни еще не подросли, а у стариков совесть не позволяет, а ведь их естество на всякий раз одинаково, и оно свое требует и их одолевает. Вот и получается по новому праву: ни греха тебе, ни совести, и валяют напропалую, лишь бы случай к тому представился. Бабы — теперь сами себе хозяйки, на собрании ходят, в волости делегатками состоят — против мужиков свой норов выказывают, а перечить им не смей… И как они теперь, голова, оплетать нашего брата научились.
Если попытаться уверять отца, что Сенька не мот, не ерник, то это только усугубит подозрения старика. И поэтому сын молчит.
После этого отец возвращается к своей самой излюбленной теме: как «добрые люди» наживали капиталы.
— Скопидомствовали, каждую копеечку блюли пуще глазу. Бугров, когда на постоялом дворе останавливался, заказывал чайник кипятку на троих.
В который раз отец приводил этот пример, колол им сыну глаза.
— Ну как там в Гремячей Поляне живете-то? — выдавливает из себя сын нелепый вопрос.
— Бог грехи терпит. Живем не очень богато, середка на половине, — отвечает отец. — Нужда, заботы, скорби. Вишь какое дело — с кормами мученье.
Каждое лето повторяет он эти жалобы, и уж сено запасено, но он все запасает, запасает…
— Земли наши маломерные. Житьишко худородное. Скотины развели много, а кормов — недостача. Вот и зашел к тебе, может, ссудишь малую малость. На сено, на жмых, на отруби. Всего-навсего рубликов бы полета, вместо того чтобы девкам бросать… Девкам бросать — что псу под хвост.
В тоне слышалась кровная обида. У отца даже задрожала губа.
«Он меня считает Крезом», — подумал сын, ловя взгляд отца на кусочке ветчины…
— Стишки, говорят, сочиняешь, угодил, поди, начальству, и за то очень отменно платят…
— Пока ничего не получил.
— А что же про рязанского молодца судачат, деньги лопатой гребет, оттого в пьянство ударился. Осенин прозвище-то ему, у нас в избе-читальне судачили… Так тоже девку завел и транжирит, транжирит, уему нету… А родителям — ни гроша.
— В чужой руке ломоть все толще.
— Оно положим… особливо эти бабы, мокрохвостки, наболтают больше возу. А я за что купил, за то и продаю… Значит, про Осенина тоже зря набухвостили… Вот тут и верь…
Дым лезет Сеньке в нос, в глаза. Сенька открывает окна и дверь. Отец завертывает новую козью ножку. Вертит бумажку около негнущегося чугунного пальца.
— Говорят еще, что пензию студенты скоро получать будут.