Микола, Сережа и Женька хохочут.
А мне, взрослому, уже и думалось, что в словах крестного - и его любовь ко всему живому, и все то, что идет оттуда, из той чарующей страны, где нарождаются сказки.
Сегодня мы видим - и на самих себе, и на детях, - что нам принес советский строй жизни, кто как вырос на той или другой работе. Труднее сказать, что вышло бы при благоприятных условиях из того же Сидора-гоп, из Чиркуна или крестного - медик, артист, писатель? Можно только гадать да прикидывать.
Большой город, в котором мой крестный жил беженцем, знакомство с кое-какой местной интеллигенцией и людьми "духовного звания", со всеми, кого он обмеривал, кому шил, не отучили его от материнской речи. Слова у него были как орехи, одно к одному, а все вместе - образность и смех.
Еще раз про того же Микиту Турка: "Овцу зарежет - и то не едят сразу, а повесит в запас. Теми сухими стегнушками - хоть в лапту играй..."
"Одна невесточка у нее - как та ласточка, а другая - что улей". И полная, значит, и сладкая. Потом пришло определение и современное: "Баба как трактор". Про ту, у которой и сила и гром.
О ткачихе-лентяйке: "Как стукать - так лопать, как за день - так и локоть, а как за семь дён - так и губка* вон".
______________
* Губка, губица - мера длины у деревенских ткачих, около пяти метров.
"Хороший нос чарку (или дулю) за неделю чует", "Погладь кота, так он и хвост задерет", "Не любишь дрова колоть - и не наколешь". И то, наконец, еще раз вспомним: "Не потешился б - так повесился б"...
Ничего, если мне кто-то скажет теперь, что он такое где-то уже читал. Мне любо-дорого было услышать это в то время, когда я не видел еще никаких фольклорных томов, а только слышал кем-то услышанное, почувствованное на вкус и сохраненное, чтоб передать, а то еще и дополненное, пропущенное через еще один народный, безымянный талант.
Некоторые присказки крестного требовали пояснения. И он пояснял. Например, это:
- Дед бабу посадил зимою не в возок, а в сани лесные, только полукашак* поставил. Сам пригорбился спереди, а баба, как пани, копною расселась сзади. А потом люди кричат: "Человек, бабу потерял! Человек, бабу потерял!" А дед думает, что это не ему. Не оглядывается, не видит, что этот полукашак с бабой кувыркнулись на ухабе и уже далеко лежат на дороге. Так и пошло оно: "Кричат не кричат, а мы с тобою, бабо, едем!" Это дед так тогда приговаривал.
______________
* Полукашак - короб, плетенный из лозы.
Или такое:
- Заварила она тому Женику мяты, черники сушеной дала пожевать. Потому что его уже замучил Алексей... Какой, ты говоришь, Алексей? По-городскому это понос. Как "при чем тут Алексей"? Есть же такой праздник перед весной: Алексей - человек божий, с гор потоки.
Позже я проверил это в православном календаре. Семнадцатого марта по старому стилю "Алексей - человек божий" - это есть. А "с гор потоки" самодеятельность, приспособленная к медицине.
Как та десятая заповедь - "ни вола, ни осла его", - про Летчикову бедность и лентяйство.
БЛИЖАЙШИЙ СВЕРХУ
На железнодорожной станции, где не останавливаются скорые поезда, еще все стоят до сих пор облезлые остатки оштукатуренной невысокой ограды, которая более полстолетия тому назад казалась мне высоченной, длиннющей и таинственной белой стеной.
За этой стеной тогда куда-то исчез мой крестный. Впервые в жизни появился и куда-то исчез. Потом появился снова. Но уже не вышел с кнутом из-за стены, а выехал оттуда с лошадью и телегой. Чтобы больше никогда не исчезать.
Это объясняется очень просто. Мы вернулись из города, и на последней станции нас встретили родственники, в том числе и крестный, который вернулся из беженства раньше, так что я совсем не помнил его. Поздоровавшись, родственники пошли на площадь за лошадьми, и мы, забрав свои пожитки, на трех подводах поехали в деревню.
Крестного я полюбил, видать, с того самого дня. А вскоре, лет через шесть или семь, уже хотел и писать про него. Потом писал, а еще позже и печатал написанное, на протяжении лет рассеяв этот образ по многим и разным страницам. Теперь я не собирал в памяти остатки этого образа, остерегаясь повторов, а думал, что расскажу о нем наконец все. Но вот же снова нет его, такого ощущения. И дело, конечно, не в фактах его скромной жизни, которые исчерпать и подсчитать не очень трудно...
Последняя наша встреча была такая тихая и светлая. И прежде всего, она никак не казалась нам последней.
Перед большими чистыми окнами новой хаты, построенной его самым младшим, Жеником-трактористом, в палисаднике, где были цветы и яблоня, на яблоне этой кукушка собирала гусениц. И совсем не боялась нас. Пошелестела тихонько, поперелетывала с ветки на ветку и - махнула серая, полетела дальше, в другие сады и палисадники. Такая обычная, будничная, будто артистка, которую после ее поэтических, отдаленных сценой "ку-ку" встретишь в магазине с авоськой.
Мы с крестным сидели на лавочке у соседа, через улицу, и о чем-то солнечно говорили, а может, и молчали больше, так же солнечно.
Он любил цветы, голубей, гусей. Если гуси, рассуждая "трезво", это вкусное мясо и мягкие перья, так голуби и цветы, одни под стрехой или в полете, а другие в палисаднике или в вазонах, - это уже только поэзия. Да и с гусями то же.
Около Нижних Байдунов течет, еле пробирается по выгону безымянная речушка. Старые в моем детстве люди говорили, что прежде, на их памяти, речушка была речкой, имела имя и ее не переходили, а переплывали волы, так же, как и она теперь, уже исторические. Теперь на речушке экскаватор выкопал водоем, для гусей да уток не мелкий. Над этой водой, как в народной песне, растет верба, а под вербою, которая куда старше водоема, в тени на траве сидит, как тот патриарх Авраам под мамврийским дубом, отдыхает "во время зноя дневного" мой крестный Рафалок. На старости он почти ослеп от шитья, уже только гусей пасет. Белых гусей с желтыми гусятами. И помогают ему две маленькие внучки, которых у воды надо пасти куда внимательнее, чем гусят. Под вербу он их, внучек, то кличет, то заманивает сказкой. А в одиночестве то думает, то не думает, то поет, если пением можно назвать тот песенный шепот, за которым в душе твоей звучит неслышная для других песня.
...Позже, зимою, его коротенький гроб несли на переменку четверо сыновей, включая крестника, трое племянников и двое внуков брата - все мужчины и парни. Этой силой мы и хоронили его под соснами. Как дитя. Такой был гроб, такая могила и такое ощущение.
Даже на той железнодорожной станции, где я увидел его впервые и впервые опечалился, что сразу же и потерял, потому что он не вернется из-за той белой стены, крестный казался самым меньшим из всех больших, а через это и ближайшим сверху. Только, понятно, после мамы и папы, хоть они уже тогда и не брали меня на руки.
Когда я вернулся из плена после первой большой разлуки со всем родным, крестный показался мне еще меньшим, чем был всегда. Он, радостно заплаканный, хотел меня обнять, и мне пришлось низко нагнуться.
От всего церковного, если оно и было у меня хотя бы в зачаточном, привнесенном состоянии, давным-давно ничего не осталось, слово "крестный" всегда было только привычным обозначением старшего друга, по-отцовски близкого, беспомощного чистого человека. Даже маленького, как дитя.
В тот морозный день на заиндевелом кладбище ощущение это было особенно ясным. И светло, хоть и сквозь горечь, думалось, что, чем дальше я отъезжал и отлетал от самых близких на земле мест, тем лучше, роднее, чище они виделись издалека.
1974 - 1975