Первым встал Осип Михалыч. Потом пилу перенял Фишкин, потом взял снова Володя — Саньке, хоть он и просил, пилу не давали. Гора росла, пока совсем не завалила просеку. Тогда стали складывать деревья в одинаковые кучи с названием «неликвид». Вскоре остановились отдышаться. Санька, с которым Володя таскал стволы в паре, вдруг спросил:
— А ты артистов живых видел? — и назвал фамилии.
— Видел, — сказал Володя, — с некоторыми говорил даже.
— Это ты как? — изумился тот. — Они же артисты!
— Запомни, Санька, — еле сдержался, чтобы не улыбнуться, Володя, — люди все равны — и ты тоже можешь стать артистом!
— Ну да, — хмыкнул Санька, — они в городе живут, а я тут топорами махаю — сюда и кино раз в месяц привозят.
— Ты их собираешь, что ли? — спросил Володя.
— Почти сотня уже, с гордостью сообщил Санька, — советские и иностранные. Только покупать негде…
— Вот уеду, я тебе вышлю, — серьезно пообещал Володя. — Бриджит Бардо есть? Пришлю, у меня где-то целый альбом валяется. А пока бревно хватай… Ну?
— Мужики отдыхают… — протянул Санька, — а мы чего?
— А мы себе в наряд кубов больше запишем.
— На фига мне больше, с голоду же не умираю.
— Я твой бригадир, — строго сказал Володя, — и приказываю. На фронте за невыполнение приказа — расстрел.
— Здесь не фронт, — Санька отвел в сторону глаза и продолжал ботинком с отставшей подошвой переворачивать сухую веточку.
«Это здесь, — подумал Володя, — а есть такие места, где каждый день фронт. Поднимают тебя ночью, а ты думаешь: «Ну вот и все, началось». Но об этом он молодому и глупому Саньке не стал говорить — сам со временем узнает. А сказал только:
— Вот и плохо! — и разжал руки.
Бревно тяжело ударилось о землю. Санька понял, что Володя не в том настроении, чтобы ругаться, и совсем осмелел:
— Дай с фильтром.
— Брысь, салага, — сказал Володя, но сигарету дал.
— Уезжаю я осенью, уже документы в ПТУ отослал, — солидно сказал Санька.
— Летом в лесу — это им как в санатории, — услышал Володя, когда подошел к мужикам.
— Не скажи, — раздался в ответ голос Фишкина, — дай бог ворочают. Перекур или на гитаре там подрынчать — только после работы. Раз лебедка сломалась, так пока я сделал — на руках, черти, хлысты трелевали! Вот тебе и студенты!
— Стой! — прищурился Осип Михалыч. — Ты же гаечный ключ от ухвата не отличишь!
— Я им говорил, — махнул Фишкин рукой, — не слушают. Зубастые, как волки, — костей не соберешь, если не по их что сделаешь!
Фишкина лесничий недавно посылал в помощь студенческому отряду, работающему по договору, — студенты ему понравились. И Володя их уважал. Обычно они приходили в лесничество за бензином — рослые ребята в одинаковых куртках, искусанные мошкой, но веселые. Дядька говорил, что валят лес с темна до темна, — значит, умеют работать. Без умения много не наработаешь — пропадает интерес, а значит, и силы. Он им завидовал. Живут, как в армии, едиными чувствами, целью, и каждый уверен в себе. Потому что каждый знает, с кем он будет завтра. А одному плохо… Когда он кончил учиться в интернате, было так тоскливо, будто умерла семья. Очень здорово быть студентом.
— Отдохнут от театров и ресторанов и снова уедут, — вымолвил Осип Михалыч, затягиваясь папиросой, — а зимой — стипендия. Вот ведь жизнь…
Синий табачный дым плыл облаком над головами, закручивался в длинные нити и исчезал в листьях разноцветной рябины, росшей прямо на краю просеки. Местами вдоль тропинки, по которой шла просека, рябины выстраивались целыми рядами — Володя знал — это следы человека. Люди всегда оставляют следы — хорошие, плохие или такие, что сразу не разберешь. Первых всегда больше — рано или поздно человек задумывается, что о нем будут говорить люди потом, когда он умрет и оправдываться станет невозможно. А ведь все смертны — это закон жизни. Даже те, которых очень любишь и встретить которых помогло чудо. Привез в школу дрова, и там в учительской… А вдруг когда-нибудь и это превратится в далекое-далекое воспоминание, след прошлого?
Володя выдернул топор из пенька, подошел к рябине и пригнул рукой тонкий ствол, чтобы туже натянулись волокна.
— Пусть растет, не руби, — запротестовал было Фишкин, — она в стороне совсем. Вон листья какие… как яички на пасху.
— Ты к сосне с пилой подойдешь, а ее на шестеренку и намотает. Выковыривай потом, время теряй, — пояснил Володя.
Топор себе он выбрал столярный, из хорошей стали, но с прямой фаской. Поэтому он рубанул по натянувшимся волокнам нижней частью лезвия и чисто снес ствол. На губу брызнула горькая капелька, и Володя стер ее рукой. Фаска прямая — удар сильнее в нижнем конце, когда полукруглая — в центре. Топор Володя всегда сравнивал с автоматом Калашникова: берешь его, и появляется зуд в руках. Чувствуешь в себе такую силу, что все деревья мира — в твоем подчинении. Можешь их или на дрова пустить, или на дома. Топор из хорошей стали, до звона отточенный, с легким гладким топорищем надежен, как старый друг. Он делает дело, не рассуждая и не требуя ничего взамен. Кроме уважения, конечно. Мечта — иметь такой топор.