Проснувшись – нелегко было понять, ближе к полуночи или к рассвету, – Максим услышал сиплый храп Лаврентия. Так, во всяком случае, мальчик подумал вначале, но что-то неестественное, сквозившее в этих звуках, заставило его приподняться. Чуть поодаль, при свете лучины, двое склонились над Матренкой, и трудно было рассмотреть, что они делали с ней. Заметив движение Максима, один из людей ринулся к нему; мальчик не успел крикнуть: его рот зажала шершавая ладонь, а перед лицом блеснул нож, с которого через расстегнутую рубаху на грудь капнуло что-то липкое. Тотчас рядом послышался приглушенный голос Федьки:
– Э, мне малец живой нужен! Ты еще не знаешь, что за птаха свила в нем гнездышко!
Поднялась возня; вскоре появился кляп, сделанный из каких-то тканевых обрезков; чтобы воспользоваться им, руку отняли от лица Максима, одновременно сдавив мальчику горло. Бросив взгляд на два недвижных тела (Лаврентий уже перестал и хрипеть, и шевелиться) и переведя его на бесстыдную физиономию Федьки, Максим еще успел произнести настолько громко, насколько получилось:
– Знай я – пальцами тебе бы глаза выдавил первой же ночью, гад! И плевать, что бы дальше со мной было!
Максим почувствовал, что его опутывают веревки, как несколькими неделями ранее; казалось, его судьба в этом мире сделала полный оборот. Двое крестьян потащили Максима к выходу; это были те самые люди, которые помогали Федьке истязать Митроху, и второе преступление далось им еще легче, нежели первое. Как в бреду Максим услышал:
– А телеса у Матренки уже добрые. Помять бы напоследок…
– Дурень, заразу подцепишь, она от хвори еще не оправилась…
Сзади полетело последнее наставление:
– Что с ножиком делать – знаете…
– Не убива-ал я!..
– Изверг! Думал – вспять повернем!
– Еще нож хотел выкинуть!
– За что Матренку сгубил? Душа ее неповинная!
– Поделом вору мука!
Кинувшись вперед, Федька выдернул из обезумевшей толпы парня, прежде отчаянным воплем предостерегавшего односельчан от похода, в который они ввязались теперь. Несчастный не видел, кому обязан жизнью, поскольку кровь из рваной раны, простиравшейся ото лба до темени, заливала ему глаза. Жертва уже не предпринимала никаких попыток оправдаться, только сквозь раскрошенные зубы пробивалось какое-то глухое мычание; впрочем, никто, кроме Налима, этого не слышал.
– Времените, ребята! – Рев Федьки был так громок, что перекрыл вой толпы. – Душа его черной к Богу уйдет, коли раздерете его ныне, как поломойную тряпку. А эдак не деется… – Атаман замер, чтобы глотнуть воздуха; остальные тоже затихли. Кто плохо знал Налима – а его из присутствующих никто хорошо не знал, – тому казалось, что Федька в самом деле потрясен тем, что произошло, и непритворно ищет приемлемый выход из сложившейся ситуации. По крайней мере, когда атаман без грубости, словно не желая причинять обреченному лишнюю боль, потянул вниз его штаны, это выглядело быстрым и не скоропалительным решением, какие должен принимать вождь, но отнюдь не обдуманным загодя. – Тащите сюда молоток и поленце. Так он скоро не умрет, и будет ему срок, чтобы покаяться перед Господом и выговорить себе прощение.
Пока Налим держал эту речь, злополучный парень даже не шелохнулся, хотя бы для того, чтобы естественным движением прикрыть стыдное место; прочие, даже бабы, также не отворачивались, уже не видя в нем человека. Когда Федька кончил говорить, все ринулись за предметами, которые он запросил; казалось, сейчас люди начнут убивать друг друга, только чтобы лично доставить атаману необходимые вещи как можно скорее. Федька вполне мог себя поздравить, поскольку, разделавшись с Лаврентием и его дочерью, убил одним выстрелом двух зайцев: избавился от соперника и человека, который мог бы заступиться за Максима, и спаял кровью всех своих новых подчиненных, без чего, по твердому убеждению Налима, разбойничья ватага недостойна зваться таковой.
Звуки страшной казни долетали до Максима, но сам он не мог позвать на помощь: бессильный что-либо предпринять, он был брошен в чью-то чужую крытую телегу, подобно кукле, которую ребенок бросает в ящик после того, как вдоволь натешится ею. Но игрушку рано или поздно достают, когда вспоминают о ней или просто наводят порядок. Сквозь дрему – ибо все же удалось забыться – Максим почувствовал, как его поднимают, сажают на коня; животное фыркнуло, ощутив двойной вес, и неизвестный всадник поспешил его успокоить. В следующую секунду затычка, что стягивала Максиму рот, мягко отпала от его лица, и, проморгавшись, он уже смог произнести первые слова: