Наконец погоня вырвалась на открытое пространство – широкую поляну, на которой лишь кое-где виднелись островки приземистых деревьев. Впереди она упиралась в буроватую скалу – останец горного массива, некогда простиравшегося здесь и начавшего разрушаться многие миллионы лет назад. С тех пор выветривание придало ей причудливую форму наподобие уродливой песьей головы, и ее название – Собачья скала – постепенно распространилось на всю близлежащую местность. Федьки нигде не было; Василий, приподнявшись в седле, напрасно заставлял коня крутиться волчком, пока откуда-то издали не донеслось:
– Косо наметился, царевич! Зенки никак не пристреляны!
Сощурившись, Василий не без труда разглядел на фоне скалы, почти на равном расстоянии от ее подошвы и до вершины, двух человек. Более рослый крикнул, и его голос во влажном воздухе прозвучал отчетливо:
– Поправить все, царевич, в твоей воле!.. Хочешь мальчишку сторговать – поди сюда, по чести, кинув оружие и свиту, где стоишь! При мне тож ни пистоля, ни ножичка, – Федька, явно рисуясь, широко распахнул платье. – Все едино тебе и тем, кто с тобою до меня наведались, мои люди мочны хоть сей миг домовину выделить: вы у них на прицеле. (На холмах, окружавших равнину, действительно замечалось оживление: Федькины сообщники, решившиеся вместе с атаманом участвовать в этом рискованном предприятии, перебегали от куста к кусту, чтобы невольно думалось, будто их гораздо больше, чем в действительности.) А нет – уйду вместе с парнем! Он ведь нужен тебе, вознаградить его хочешь! Ха-ха-ха!
Атаман махнул рукой – туда, где тропинка, на которой он сейчас стоял, уходила за гребень скалы, на плоскогорье. Там он был бы вне досягаемости, поскольку значительно опередил преследователей. Некоторые из солдат вскинули ружья, однако тотчас опустили их: пули могли достигнуть Федьки разве что на излете, а темная одежда делала его практически невидимым. Выставив мизинец и указательный палец на правой руке, Василий обернулся к сопровождающим и раздраженно произнес:
– Помогите мне смахнуть его оттуда!
– Как? Развилок нет, он все продумал!
Издав ругательство, Василий вздыбил коня, которого один из приближенных немедленно схватил за узду, догадываясь, что последует за этим:
– Нет, царевич!
– Назад!
– В западню лезешь, как медведь на рогатину!
– Стоять! Кто рыпнется – лошадьми укажу разорвать в столице!
Впервые за всю жизнь у Василия прорезался отцовский голос, которым когда-то Дормидонт, даже еще не будучи правителем, принуждал к послушанию тысячи людей. Свита отшатнулась, и царевич рванул через поляну. Атаман сдержал слово: он не шелохнулся до тех пор, пока Василий, спешившись (для конного тропинка была узка), не поднялся к нему и громко не выдохнул, подавляя дрожь в коленях:
– Товар! Кажи товар!
Федька улыбался – и взаправду так, как сиделец в ювелирной лавке, увидавший богатого покупателя. А может, его веселило, что в тоне царевича уже не ощущалось уверенности, бывшей совсем недавно: эмоционально Василий очень быстро выгорал, и его требования напомнили бы проницательному человеку натужное тявканье щенка, пытающегося сравниться с волкодавом. Не переменив выражения, атаман повернул к царевичу мальчика, сдернув с его головы накидку, и, встретив его бессмысленный взгляд, Василий едва не оступился, что грозило ему немедленной гибелью. Это был недоумок, какие иногда рождаются среди обычных крестьянских детей и служат предметом или изощренных издевательств, или самой трогательной заботы, смотря по нравам, господствующим в деревне. Даже в пьяном угаре было невозможно перепутать его и Максима.
– Я из иного царства, – пролепетал паренек после того, как Федька шлепнул его пониже спины, словно мужик, подстегивающий ленивую лошадь. – Я послан Богом!
– Это что? – выдавил царевич. – Он же…
– Не тот, сказываешь? – помог ему Налим закончить. – Зато ты – тот! – Прежде чем Василий успел опомниться и понять смысл этих слов, атаман подскочил к нему, как обезьяна, и обвил рукой его шею. – Оружия при мне нет, только я тебе головку и так откручу, цыпленочек ты дормидонтовский! И твоя казна моей будет!
– Нет ее у меня! – прохрипел царевич; лицо его побагровело, а жилы вздулись так, что, казалось, вот-вот разорвутся, будто натянутые сверх меры веревки.