В сущности, она выражала свое отношение ко всем тем высокопоставленным дамам, которые таким образом в свое время обращались с нею пренебрежительно, не желая простить плебейского происхождения и сомнительного артистического прошлого. Они изводили ее своим пренебрежением. Нарочно старались задеть ее, унизить. Находили повод то и дело заговаривать о театрах ее молодости, о звездах кабаре, обо всем, что она хотела забыть. Правда, все это было там, во Франкфурте, Берлине, здесь же она с удовольствием вспоминала свои артистические успехи, годы, когда она блистала молодостью, когда притягивала взоры публики своей необычайной красотой. Ее считали в сотни раз интересней этих благородных дам с лошадиными физиономиями. Она была женщиной от кончиков пальцев и до своих светлых, платиновых волос. Это говорили ей многие мужчины, это часто повторял ей и Адольф Бекерле, которому она обязана очень многим. Но и он в свою очередь обязан ей жизнью, потому что был такой момент в его карьере, когда он уцелел только благодаря ей…
Но об этом оба они предпочитают не вспоминать… Случилось это, когда Гитлер расчищал себе дорогу к абсолютной власти и нужно было нанести удар по новоявленным вождям-конкурентам, смести их с пути, а заодно и снести им головы с плеч… Было такое время. И Бекерле неукоснительно выполнял тогда все полученные им приказы.
Служба в Болгарии не доставляла ему особых хлопот. Она была бы еще приятнее, если бы не Драганов, новый министр иностранных дел. Он пытался проводить какую-то свою независимую внешнюю политику. В отличие от Шишманова новый министр не искал встреч с Бекерле, старался обходиться без его советов. Бекерле не мог спускать такие вольности кому бы то ни было. Тем более сейчас, когда Германия так нуждается в верных друзьях и настоящих союзниках…
Бекерле потянулся за пистолетом и медленно встал с земли. В это воскресенье он взял сюда с собой Цобеля, их знакомого, который увлекается фотокиносъемками. Он привез его в Чамкорию, чтобы показать красоту этого края, но гость был разочарован, не найдя для себя ничего интересного. Сейчас, обвешанный аппаратами, он ходил по каким-то дачам, и Бекерле мог наконец остаться наедине со своими мыслями. Солнце его расслабляло, отсутствие Бебеле успокаивало. Она с утра отправилась пить чай на дачу к Филовым. Он представлял себе, с какой энергией и страстностью она бичует там аристократов, посягнувших на жизнь фюрера, знал, что это событие долго еще будет держать ее в своей орбите. Фрау Бекерле глубоко переживала все, что в той или иной степени касалось Германии и ее кумира. С присущей ей артистичностью и увлеченностью она дарила свое время и внимание любому слушателю, если могла прочесть в его взгляде любопытство или преклонение перед ее красотой. Бекерле хорошо знал слабости своей жены, ее женское тщеславие, но, как человек уравновешенный, не винил ее за это… Вот и сегодня, вместо того чтобы остаться дома и приготовить хороший ужин по случаю пребывания гостя, она отправилась испытывать своим красноречием терпение слушателей. Хорошо, что мадам Филова любит больше слушать, чем говорить. Но кто знает, может быть, непрестанные монологи Бебеле и ее начали раздражать… Бекерле представил себе, как она сидит в тенистой беседке за чаем, и его потянуло к ним, но, дойдя до террасы, он присел на нагретый камень и стал чистить свой пистолет. Не хотелось надевать официальный костюм в столь чудесный день. Когда он еще сможет наслаждаться свободой и такой глубокой тишиной… Дни, подобные этому, будут в дальнейшем выпадать все реже и реже. Надо пользоваться солнцем, пока это возможно.
Он поднял голову, прищурил глаза и сидел так, пока во дворе не хлопнула калитка. Вернулся Цобель со своими аппаратами. Бекерле сделал вид, что не заметил его. Подождал, пока Цобель снимет его с прищуренными глазами лицом к солнцу, и только тогда пошел навстречу гостю…
Столичные заведения не пустовали. Посетители, однако, были сейчас другого сорта. Мелкие торговцы, ученые сомнительной репутации, тайные агенты, забулдыги, спекулянты с черной биржи, ломовые и другие извозчики… Заглядывала сюда и богема, в которой теперь прочное место занял художник Василий Развигоров. Об этой богеме Константин Развигоров услышал подробный рассказ совершенно случайно, неожиданно встретившись с дядей Гатю. Василий, сын Гатю, устраивал свою первую персональную выставку, и отец его очень этим гордился. Константин Развигоров вполне понимал гордость отца, хотя не ценил это искусство, в котором подвизались скучающие девицы и пройдохи, метившие в гении. Он попытался узнать о других, более серьезных занятиях своего двоюродного брата, но, встретив немой укор в глазах питателя, быстро поправился: