— А сын как живет?
— Пьет больше моего, — вырвалось у писателя, словно он забыл о том, что говорил до сих пор. — Талантливый парень, но… Богема его засосала… Ночами по кладбищам шатаются, свечи кому-то ставят… Герои! Мальчишество!.. Не хотят понять, в чем истинный героизм… — И, понизив голос, добавил: — С незапамятных времен храмом для героев были Балканы, а не кабаки… А эти живут, как слепые кроты… Им бы что полегче… Заговорю с ним — молчит. Однажды только ответил, и знаешь, что сказал: «Есть люди в горах, а есть те, кто пристраивается…» И чем больше я думаю над его словами, тем больше убеждаюсь, что он прав. Сейчас люди рано становятся циниками… А рано созревший циник — это как вода в ручье: сильная рука может направить ее, куда захочет… Вот что могу тебе о нем сказать. А ведь умный, начитанный…
И, проведя ладонью по своему морщинистому лицу, внезапно спросил:
— А твои как?
Этот вопрос застал Развигорова врасплох. Он потянулся за рюмкой и решил не вдаваться в детали.
— И мои — жертва времени. Не все, конечно… С Михаилом и девочками все в порядке. А за Бориса беспокоюсь… Офицер, упрям, характер трудный, неустойчивый…
— Или, наоборот, слишком устойчивый, — прервал его дядя.
— Это как?.. Ты что-нибудь слышал о нем?
— Нет, но генерал Лукаш мне жаловался как-то…
— Да, с генералом он не поладил, — примирительно согласился Константин Развигоров, соображая, откуда Гатю знает Лукаша, и снова ему подумалось о масонах. Он отпил черного вина и подозвал кельнера, чтобы расплатиться. Они вышли и долго прохаживались по площади Народного собрания. Разговор постепенно перешел на политику. Гатю Развигоров рассказывал о тайных переговорах с американцами в Стамбуле и Каире, называл имена, перечислял встречи. На прощание снова заговорили об Отечественном фронте. Гатю упоминал о Николе Петкове, Кимоне Георгиеве, Кирилле Драмалиеве. Назвал и некоторых лидеров старых партий. Но все это не отвлекло Константина Развигорова от мыслей о Борисе. Генерал решил не столько отделаться от Бориса, сколько провести черту между собой и его отцом. Наверно, ему что-нибудь шепнули регенты, эти индюки, которых задел отказ Константина Развигорова. Если генерал до сих пор говорит о его сыне, значит, дело нешуточное…
Кита слушала фрау Бекерле как-то вяло, и в душе ее усиливались сомнения. Не может столь хорошо организованный заговор против фюрера быть делом рук кучки графов. Все, кто следит за развитием событий, приходят к заключению, что дела в Германии идут плохо. Филова отодвинула столик с чайными чашками и вытянула свои длинные ноги. Все вокруг было залито солнцем. Природа боролась за свое существование, птицы учили птенцов летать, цветы источали аромат, счастливые тем, что сумели выразить себя в чудесных красках. Сама фрау Бекерле обновила свой туалет коротким фигаро цвета желтой сливы. На него свободным каскадом ниспадали ее платиново-русые волосы, а на лице непривычно выделялись скулы и особенно губы, крупные, мягкие, сочные. Они резко контрастировали с жесткими обвинениями, которыми она осыпала аристократов с голубой кровью, — и это притом, что фюрер неизменно им покровительствовал. Особенно был ей ненавистен граф Штауфенберг. Кита была с ним знакома. Она и сейчас видит его усмешку, отвратительную, как раскрытая пасть змеи. И эта змея притаилась рядом с фюрером и в благодарность за все его благодеяния пыталась вонзить в него свое смертельное жало…