— Почему?.. Что случилось?
— Важные, важные дела… Красная Армия наступает…
— Да, вы, Георгий Михайлович, правы… В комнате вас ожидают два болгарина. Они принесли новости и хотят сообщить их вам лично. Я послал за вами сестру и думал, что вы ее встретили…
— А они еще в комнате?
— Да.
— Тогда поспешим…
В широкой, светлой комнате его ждали Басил Коларов и Станке Димитров-Марек. Марек следил за всем, что связано с фашистской пропагандой в Болгарии, и первым узнавал новости. Его «Голос народа», работавший на тех же волнах, что и «Радио София» и «Скопле», вел упорные сражения с официальной болгарской пропагандой, вещавшей о немецких лжеуспехах. Коларов и Марек пришли сейчас сообщить ему о деле, имеющем судьбоносное значение для родины. Лысина Васила Коларова, освещенная солнцем, блестела как полированная; с нею контрастировала слегка посеребренная грива Марека, в которой запутались косые солнечные лучи, проникавшие в комнату.
При появлении Димитрова они встали и обменялись с ним рукопожатием; Коларов — легким сжатием пальцев, Марек же — сердечно потряс всю руку. За годы совместной работы Димитров узнал привычки, жесты и даже ход мыслей каждого из них, и не только их двоих. Он с первого взгляда запоминал то, что характерно для человека, и мог сразу определить его душевный мир, его поведение — гражданское и человеческое. Длительное общение с людьми выработало в нем непогрешимое чутье на подхалимов и на искренних, смущенных его присутствием людей, на кабинетных работников и на практиков, учившихся у самой жизни. В свое время ему было достаточно одного слова Германа Геринга, чтобы понять, что он имеет дело с самоуверенным, суетным человеком, вышедшим из себя от вопросов подсудимого, на которого Геринг смотрел свысока. И Димитров не ошибся. Его революционный опыт, путь из низов к вершинам мирового коммунистического и рабочего движения помогли ему накопить такое душевное богатство, которое делало его справедливым и неуязвимым в любых ситуациях. При подборе людей он мерил их мерилом верности идее, искренности и самозабвенного трудолюбия. К мечтателям о сверхгероических делах, оторвавшимся от крепкого корня, он относился с известным сомнением. С Коларовым они были старые товарищи, и Марека он знал порядочное время — их дружба была проверена в общем деле. Их лица и взгляды подсказывали Димитрову, что они принесли серьезные новости. Коларов заговорил первым. Он спросил о здоровье, о мнении врачей. Димитров не спешил отвечать. Эти вопросы они задавали и главврачу, и поэтому он дружески сказал:
— О здоровье я знаю столько же, сколько и вы, так что рассказывайте, что нового.
— Есть новость: царь умер!
— Царь?
— Царь Борис, — добавил Марек.
Кабинет был просторный — красивый продолговатый зал с тяжелым, массивным столом в глубине. Стена напротив окон была закрыта черными застекленными полками с книгами. Классики марксизма стояли в солидных переплетах. Кроме трудов Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина тут были и книги, повлиявшие на него в молодости, — «Что делать?» Чернышевского, «Война и мир», «Анна Каренина» Толстого. Книги современных авторов были большей частью с автографами, и Димитров часто брал их с полки, чтобы что-либо вспомнить, углубиться в поэтичную мысль, прикоснуться к сладкозвучному литературному языку. Он любил напоминать тем, кто свел разговорную речь к узкому кругу шаблонов, что нужно почаще заглядывать в произведения писателей. И когда он говорил об этом, они едва ли догадывались, зачем он это делает. Он просто рекомендовал и давал им книги, восхищался образным языком Лескова, силой чеховского гуманизма или романтичными образами молодого Горького, не исключая Павла Власова из романа «Мать». Но случалось, что, погрузившись в работу, он надолго забывал и писателей, и романтичные слова, потому что жизнь вела его по суровой земле. И краткие информации о судьбах и событиях, ложившиеся на стол, ожидали решения. В такие минуты Димитров словно был за пределами кабинета, не слышал ни шума с площади Ногина, ни покашливания вошедшей секретарши.
Краткое пребывание в санатории было уже забыто. Весть о смерти царя Бориса дала мыслям новый толчок, и он не раз уже обсуждал ситуацию с Заграничным бюро партии. В Болгарии случилось что-то неожиданное, что-то такое, что умные, здравомыслящие политики могли бы использовать в интересах народа…
Константин Развигоров гордился своим трудолюбием. Он считал себя примером того, как из обыкновенного городского мальчишки может сформироваться человек широких возможностей и познаний, необходимый даже короне. Его путь, в сущности, был не очень крут, и напрасно он непрерывно говорил о нем сыновьям и дочерям. В свое время его дед считался первым меховщиком среди габровцев. Люди помнили, как он на трех мулах, груженных тяжелыми вьюками, ездил после Георгиева дня по горным дорогам и тропам, собирая шкуры, оставшиеся от праздничных трапез. Он не извещал о своем прибытии криком и не прибегал, подобно продавцам яиц, к помощи мегафона. Как только дед отъезжал от дома, он клал поверх вьюка на первом муле красивую шкурку ягненка, чтобы она говорила сама за себя. Мулы шли осторожно, и крупные латунные колокольчики, висевшие у них на шеях, позванивали в такт ровному ходу. С годами люди стали точно знать время его появления в горных деревушках. Он останавливался всегда перед корчмой, привязывал животных к воротам, и, пока выпивал порцию ракии, крестьяне успевали собраться, по площади разносились запахи бараньих и козьих кож. Пока он пил ракию, продавцы кож стояли молча, заглядывая в корчму через дверь. Но как только он бросал деньги на прилавок, они начинали расступаться, чтобы освободить место для чорбаджи[4] Косьо. Он выходил и за руку здоровался со всеми, кого знал. Почти всех он называл по имени. Это облегчало торговлю, сближая его с усталыми людьми, пришедшими заполучить грош-другой.