И все дороги в следующие дни и месяцы вели к могилке.
Димитров взял у жены цветы и, пока они ожидали шофера, который отвезет их на кладбище, чувствовал, как учащается дыхание и астма подступает к горлу. Хорошо, что пришла машина. В дороге ему полегчало. Жена молчала, вперив в пространство невидящий взгляд. С тех пор как не стало мальчика, она замкнулась, стала словно не от мира сего. И не потому, что страдания и больница притупили ее чувства, а потому, что ее сожгла смерть ребенка. В последнее время она заметила, что у нее стала сильно кружиться голова. Все вдруг начинало крутиться вокруг нее в страшном вихре, и если она не находила места, где могла бы присесть, то спешила опереться на стену или на дерево, закрыть глаза, ожидая успокоения и восстановления равновесия. Она считала все это следствием переутомления и не жаловалась, не привлекала к себе внимания. Мать потеряла самое дорогое, и больше ей не надо ничего. Жизнь? Зачем? Разве что она еще нужна ей для помощи тем, кто поступал в больницу, — раненым, больным, истощенным, потерявшим сознание за работой, недоедающим, чтобы могли воевать их братья, сыновья, отцы и мужья. Кому же жаловаться? Во всех глазах мука, мука такой силы, что, если бы ее собрать воедино, она могла бы перевернуть землю.
Машина остановилась. Приехали. Все так же в молчании он взял ее под руку, и их медленные шаги заглохли среди аллей. Скорбный город, город тех, кто никогда не покидает его, тоже встретил их молчанием и серым цветом мрамора, холодных четырехугольных ворот, ведущих в потусторонний мир, в неизвестное. Они нашли могилку, положили цветы. Роза встала на колени и долго так стояла, опираясь на камень, вслушиваясь в детский голосок, который ее о чем-то спрашивал, чего-то хотел, о чем-то просил. А может, это «что-то» называется жизнью? Возможно. Она не могла ему вернуть жизнь, жизнь дается только однажды, и тяжко тем, кто рано расстается с нею. Мать заплакала, прижалась к камню, обняла его, но он не ожил, хотя и горячи были материнские объятия. Георгий Димитров поднял голову, чтобы скрыть слезы. Небо сквозь мужские слезы походило на смутное пятно, ржавое, холодное и злое. Где-то в этом небе кружил самолет, аэростат заграждения висел, словно детская игрушка, которая напомнила ему о маленькой ручонке в один из майских праздников. Всю неделю готовились к нему. Он хотел идти с матерью, но непременно с красным воздушным шаром. Они не могли найти красный, купили желтый, братишку солнца. И это его успокоило. Но сегодня не было солнца, а было мутное ржавое небо, плохо различимое сквозь мужские слезы. Димитров поднялся и легонько подтолкнул жену.
— Идем… — Это было единственное слово, сказанное между ними.
Она встала, ничего не осознавая, поглядела на камень, будто видела его в последний раз, и пошла вместе с мужем. Ровным, спокойным шагом они дошли до машины, сели в нее, она вышла у больницы, он поехал к площади Ногина, где его ожидал заваленный бумагами стол и очень важная встреча с Иваном Винаровым. Он хотел понять, как идут дела у группы, которая должна быть готова к отправке. Товарищи Штерю Атанасов, Иван Пейчев, Благой Иванов и Павел Цырвуланов давно уже выражали настойчивое желание, чтобы их перебросили в Югославию для установления широкого взаимодействия между болгарскими и югославскими партизанами. Болгарское население в Македонии может включиться в борьбу, если ее возглавят болгары. Они уже невыносимо страдали от двойственности, вызванной тем, что болгары были и представителями фашистской власти, и борцами за истинную свободу. Димитров понимал душу народа, ибо был не только борцом, но и социальным психологом.
В приемной горел свет. У дверей терпеливо ожидал Иван Винаров. Они вошли в кабинет. Димитров все еще был под впечатлением посещения скорбного града, в котором поселился сыночек, один из самых младших его жителей. С третьего апреля до шестнадцатого сентября не покидал он этого града, оставив дом и друзей, мать и отца, лишенный всякой надежды на возвращение.