В сущности, речь шла о надеждах на будущее, случай же с коньяком был тревогой за настоящее.
Уборщица в первый раз открыла окно кабинета. Сюда едва-едва доносилось дуновение ветерка со стороны оттаивающей реки. Георгий Димитров сидел за столом и сосредоточенно просматривал утреннюю сводку: армии всех фронтов наступали, вера в победу крепла, в тылу Красной Армии оказывались все новые и новые территории и города. В каждой строке перед ним открывалась реальная картина движения человеческих судеб: люди, бежавшие в леса, возвращались, эвакуированные искали свои дома, заплаканные глаза взирали на развалины, обгорелые стропила, глубокие ямы; белые березы — символ прежней чистоты — были искорежены, рядом — трупы детей, виселицы с патриотами, оставленные гестаповцами в назидание и для устрашения. Сводки были краткие, сдержанные, но в них чувствовался напор миллионов разгневанных людей, жаждущих отомстить за свою поруганную землю, за разрушенные дома, сожженные города и села. Нечто великое надвигалось на врага, сминало немецкие заграждения, сравнивало с землей их окопы, сметало все на своем пути. А там, все еще вдалеке, светилась родная Болгария, его отчизна, страна, хранившая следы его детства и юности, давшая ему закалку в бесчисленных стачках, в мятежном Сентябре. Тогда они не смогли победить, сейчас победа предрешена. Димитров убрал сводку в ящик стола и поднялся. Вошла секретарша. Девушка работала здесь недавно, на вид совсем юная, тоненькая, она была понятливой, исполнительной и тактичной. Никогда не отрывала его, если он был чем-то занят. Терпеливо ждала, когда освободится, и только тогда напоминала о себе. Сейчас она стояла у дверей с записной книжкой в руках, бледная до прозрачности, с округлившимися глазами. В первое мгновение Димитрову даже показалось, что она опирается на стену, чтобы не упасть. Уловив его мысль, девушка выпрямилась, но блеск в ее глазах заставил его посмотреть на нее внимательней.
— Что с вами?..
— Ничего, Георгий Михайлович… Ничего…
— Как это ничего? Я же вижу. Вы едва держитесь на ногах.
Девушка мучительно сглотнула, и две крупных слезы скатились по бледным ее щекам…
— У меня украли карточки…
— Когда?
— Еще на той неделе.
— И вы молчите… Как же можно молчать?.. Вот тут у меня есть кое-что. — Он отворил боковой шкаф и достал немного хлеба, сыр и сахар. — Чай сейчас принесет Ивасюк… А до вечера мы что-нибудь придумаем. — Он завернул продукты в газету.
Девушка прижала сверток к груди и сквозь слезы поблагодарила. Перед тем как затворить за собой дверь, сказала:
— Простите, Георгий Михайлович, товарищ Коларов хочет вас видеть…
— Пусть войдет…
Коларов и секретарша разминулись в дверях. Она не успела смахнуть слезы, и Коларов подумал, что у нее погиб кто-то из близких. Какое-то несчастье…
— Да, да, несчастье, — сказал Димитров, — потеряла карточки и целую неделю не ела. Я смотрю — бледная, рассеянная, но мне и в голову не пришло спросить, что с ней… Досадная оплошность, да, очень досадная… Просто эта война сделала нас до известной степени бесчувственными, бесчеловечными…
— Но мы же воюем за победу человечности, — как-то приглушенно сказал Коларов.
— Воюем, но у нас не остается времени посмотреть вокруг себя, мы ищем героизм лишь там, в огне, забывая, что он и в этом молчаливом недоедании, в этом голоде. Надо будет пособирать тут понемногу из наших пайков, чтобы она просуществовала как-то этот месяц. Но какие есть еще люди! Крадут последний кусок хлеба… Долго нам идти к идеалу человечности, долго…