Теория эволюции оказывается, таким образом, не только учением о том, что происходит в мире, но и САМИМ ПРОИСХОДЯЩИМ, причем на более высокой ступени. Герман Коген, очень значительный философ, глава Марбургского неокантианства, сформулировал однажды парадоксальную мысль. Звезды, говорит Коген, находятся не в небе, а в учебниках по астрономии. Потому что звезды в небе, как чистая данность, — это конечно, никакие не звезды, а в лучшем случае просто какие-то светящиеся точки, и даже не светящиеся точки (потому что и это уже определение), а чёрт знает что: просто восприятие, о котором даже не известно, что это — восприятие. Гегель называл звезды сыпью на лице неба. По-моему очень поэтично, правда? Конечно, звезды находятся в небе, где еще? Но мы видим их только потому, что мыслим их как таковые. Через мышление, через понятийность звезды и становятся звездами.
У Когена, конечно, это сформулировано как парадокс, вызов, провоцирующий мысль к пониманию. К пониманию того, что мысль о вещах не менее, если не более объективна, чем сами вещи. Мысль — это всегда мысль мира, только свершается она в голове. Вещь находится вовне, мысль внутри, но и внешнее, и внутреннее есть в мире и мир. А мы продолжаем относиться к миру вне нас как к объекту, себя же наделяем субъективностью, не понимая при этом, что изначально нет и не может быть ни субъективности, ни объективности, ни сверхчувственного, ни чувственного, ни духа, ни материи. Изначально единство того и другого, и это единство полагает себя как то и другое. Когда мы говорим, что есть дух и природа, мы забываем, что само это разграничение есть результат мысли. Нет никакого духа и никакой природы, а есть дух КАК природа, и природа КАК дух, и еще есть процесс мышления, расщепляющий это единство на дух и природу. То есть дух и природа есть не данность, а результат полагания, причем полагающим является дух, после чего он забывает акт полагания и кладет в основу положенное, оказываясь, таким образом, только одним из полюсов, тогда как он творец обоих. Субъективность — это только продолженная в человеке объективность, а внутренний мир — это всё тот же внешний мир, только трансформированный в мысль, чувство и волю.
Наше Я, увиденное в этом свете, никакая не собственность, а вершина мирового процесса, достигаемая в человеческой телесности: мир, доведший себя в себе же самом (потому что и тело наше — мир) до самоосмысления, до самоосознания. И вот, вопрос доходит до точки: а что же дальше. Есть ли выход из заблудившегося в себе и попавшего в себя, как в тупик, мира. Мы говорили об этом вчера, и на этом я хочу завершить наш разговор. Мы говорили о том, что биологически развитие нашего организма до совершенства в миллионах лет обусловлено тем, что нас самих при этом нет сознательно.
В биологической эволюции мы — это тело с отсутствующим Я, и оттого просто не присутствуем в процессе создания нашей телесности. По аналогии с операцией: когда нас оперируют, мы находимся под наркозом. Говоря с крупицей соли, мы под наркозом не только, чтобы не чувствовать боль, но и чтобы не мешать хирургу советами. Не высказывать ему своих мнений, пользуясь своими конституционными правами, и дать ему резать нас как он сочтет нужным. Я говорю это серьезно, потому что от нашего взбесившегося либерализма можно ожидать чего угодно. Поэтому, хирургу лучше всего, когда мы просто отключены. Так вот, продолжая аналогию: природа, создавшая нас, нашу телесность, держала нас в миллионах лет под наркозом.
Наша троякая телесность, воспроизводящая все три царства природы, минеральное — в костной системе, растительное — в вегетативной системе и животное — в системе инстинктов, ощущений, возникала без нас и функционирует всё еще абсолютно за пределами нашего сознания. Нашему Я, нам самим, тут делать нечего, но вот же с какого-то момента начинаемся мы, и начинаемся мы там, где начинается мышление, то есть там, где мир доводит себя в своем саморазвитии до способности мыслить. С этого момента мы уже не просто творения, но и УЧАСТНИКИ творения, потому что дальнейшая эволюция, после биологически-телесной, есть эволюция сознания, а эволюция сознания без участия самого сознания — невозможна. Создавший нас творец с этого момента зависит от нас не меньше, чем мы от него. Это и имел я в виду, когда говорил об иллюзии, о вхождении в зону заблуждения и ошибок. Напомню еще раз уже приведенную ранее аналогию с литературным произведением. Что же такое все эти восемьсот действующих лиц в «Войне и мире» или вся тысяча их у Шекспира, если не сам Толстой, сам Шекспир, который, создав их, живет их жизнь, умирает их смерть и претерпевает их судьбы.
Можно было бы сказать, что он их Бог, но Бог, полностью растворившийся в них и трансформировавший свою волю в их волю. Если мы распространим эту аналогию на мир и увидим в мире произведение искусства, то нам не избежать вопроса о нашем авторе, нашем Боге, живущем нашу жизнь и претерпевающем наши судьбы. Боге, создавшем нас, чтобы с какого-то момента (с какой-то страницы) отказаться от своей воли и полностью восстать в нашей воле, живя в нас как мы сами, причем так, чтобы нам, даже тем из нас, кто верит в Него, казалось, что живем мы сами. И вот с момента, когда нам это кажется до такой степени, что иллюзия и реальность уже не отличаются друг от друга, когда Он и В САМОМ ДЕЛЕ — мы, с этого момента и начинается Его риск, Его, с позволения, «русская рулетка» , потому что на этой ступени эволюции, где речь идет уже не о биогенезе, а о психогенезе и пневматогенезе, то есть там, где местом свершения эволюции оказывается уже не ПРИРОДА, а СОЗНАНИЕ и МЫСЛЬ, творец создает свое творение уже не в режиме усыпленности последнего, а в его пробужденности. Наверное, это и имел в виду Ницше, говоря: «Бог мертв» , или Леон Блуа, в словах: «Dieu se retire» , Бог уходит от дел, увольняется. Настоящее Бога — это уже не человек как ПРИРОДА, то есть голая телесность, витальность и инстинкт, а человек как СОЗНАНИЕ и МЫСЛЬ (даже отрицающая Бога). Риск в том, что в человеке соединены СОВЕРШЕННАЯ телесность и НЕСОВЕРШЕННОЕ сознание: телесность потому, что она уже завершена и в прошлом, а сознание — потому, что оно только началось и в будущем. Если представить себе, как функционирует мысль в голове какого-нибудь интеллектуала, и как функционирует его же кишечник, то можно будет поразиться степени их несоразмерности: совершенству кишечника и никудышности мысли в голове. Это совсем не шутка. Может, это и звучит как шутка, но серьезнее сказать я не могу. Если наш мир имеет какую-то будущность, то, наверное, эта будущность в том, чтобы и мысль дошла в своем развитии до уровня совершенства кишечника, например. На этом я, пожалуй, и поставлю точку, которую вы наверняка переделаете в вопросы.
Рига, 24 июля 2011
Кант и ложь
Мораль на ложе Прокруста
1.
При чтении кантовского эссе «О мнимом праве лгать из человеколюбия» вспоминается следующее место из «Сумерек идолов» Ницше[260]: «Кто из немцев знает еще по опыту те тонкие содрогания, которыми легкие ноги в умственной области переполняют все мускулы. — Надутая неуклюжесть умственных приемов, грубая рука при схватывании — это нечто до такой степени немецкое, что заграницей это смешивают вообще с немецкой натурой. У немца нет пальцев для nuances…». И дальше уже по прямому адресу: «Что немцы хоть только выдержали своих философов, прежде всего этого уродливейшего идейного калеку, какой только существовал, великого Канта, это дает немалое понятие о немецком изяществе». Сказано — не в бровь, а в оба глаза, и, что главное, сказано немцем. Между тем, именно на кантовском аподиктуме, нашедшем выражение в названном эссе, опознают иностранцы немецкое вообще , смешивая его, по словам Ницше, «с немецкой натурой». Нет нужды вычитывать из книг, что такое немец в французской, итальянской, испанской, английской оптике; достаточно просто побывать в этих странах и понаблюдать за реакциями на немецкое (мне помнится, как демонстративно обернулись на нас две дамы в лондонском аэропорту, услышав немецкую речь). Если представить себе немецкую характерологию в виде пружины, можно будет условно очертить границы её растяжки: от педанта, увальня, фельдфебеля, квадратноголового тупицы до варвара, гунна, скота, нелюдя, отрубающего (в бельгийских газетах 1914 года) руки маленьким девочкам[261]и играющего потом (в голливудских фильмах) Бетховена на рояле.
261
Каково было мое удивление, когда в дневнике принцессы Блюхер (английской жены правнука прославленного маршала) я нашел ту же историю, только перевернутую: теперь это были бельгийские девочки 1914 года 16 и 12 лет, «которые так изувечили раненого немецкого солдата, что это абсолютно невозможно передать словами» (Une anglaise à Berlin. Notes intimes de la princesse Blücher, Paris 1922, p. 46).