На следующий день к нам на обед приходят тетя, дядя, их дети. Рождественское перемирие: все должны притворяться довольными и счастливыми, делать вид, будто все в полном ажуре. Например, за столом папина сестра вслух рассуждает о маме так, будто той здесь нет или она является предметом обстановки: Анук должна постараться встряхнуться, прошло много времени, уже пора взять себя в руки, ты не согласен, Бернар, это нехорошо для девочки, она и так достаточно травмирована, и ты выглядишь изможденным, ты не можешь все время быть и швецом и жнецом, нужно, чтобы она уже оклемалась. Отец же на это ничего не отвечает, а мама делает вид, будто ничего не слышит, и мы передаем друг другу блюда, кладем добавку индейки, баранины или чего-то там еще, выслушиваем занудные рассказы о каникулах на острове Морис: питание было рос-кош-ным, развлечения — за-ме-ча-тель-ны-ми, они познакомились с о-ча-ро-ва-тель-ны-ми людьми, а мальчики научились прекрасно нырять.
Я ненавижу, когда нападают на беззащитных людей, меня это бесит, особенно если речь идет о моей маме. Однажды я не выдержала и спросила: а как бы ты чувствовала себя, тетя Сильвия, если бы тебе довелось сжимать в объятиях твоего мертвого ребенка? В комнате тут же воцарилось гробовое молчание, я почти поверила, что тетка подавится устрицей. О, это был потрясающий момент, по маминому лицу скользнула легкая улыбка, а бабушка погладила меня по щеке, но через мгновение разговор возобновился.
Рождество — это ложь, которая заставляет всех членов семьи собираться вокруг мертвого дерева, разряженного в пух и прах; ложь, состоящая из пустых бесед, спрятанная под тоннами праздничного пудинга; ложь, в которую никто не верит.
Ну вот, все ушли. У меня на шее тоненькая золотая цепочка с кулоном в виде сердечка, подарок родителей. За столом я думала о Но, о Мулу, о Лукасе, я смотрела на стоящую передо мной тарелку и старалась сосчитать макаронины и число ударов ногой под столом. Мне очень нравится делить себя надвое и заниматься двумя вещами одновременно, — например, петь какую-нибудь песню и читать инструкцию или объявление. Я сама ставлю себе задачи, пусть они кажутся глупыми. Сорок шесть макаронин и пятьдесят четыре удара ногой. Перестаю считать. Бесполезно. Все равно не помогает забыть о единственной важной вещи: Но одна. Она где-то там, я не знаю где. Она подарила мне часть себя, а я ничем ее не отблагодарила.
15
На следующее утро я доехала на метро до станции «Баньоле» и решительно вошла в огромный магазин. Подумала, не взять ли тележку, ну, чтобы не выделяться из толпы, было десять часов, народ сновал уже вовсю. С десяток человек томилось в очереди к мясному прилавку, за которым трудились две продавщицы. Я встала в хвост очереди. На продавщицах были одинаковые белые фартуки и кружевные наколки, одна — блондинка с прямыми волосами, другая — кудрявая брюнетка. Я решила положиться на волю случая, не сомневаясь, что мой черед попадет обязательно на Женевьеву, подругу Но. Иногда так бывает — случай подчиняется необходимости. Это одна из моих теорий — Теория Абсолютной Необходимости. Нужно только покрепче зажмуриться, точно представить себе желаемую ситуацию, предельно сосредоточиться и ни на что не отвлекаться. Тогда действительно что-то происходит и вы получаете в точности то, о чем мечтали. (К сожалению, срабатывает далеко не всегда. Как и все теории, достойные этого определения, Теория Абсолютной Необходимости допускает исключения.)
Мне досталась брюнетка, спросила, чего я желаю. Вздрогнув, я ответила:
— Я ищу одного человека, с которым вы знакомы. Ее зовут Но.
— Нолвенн?
— Да.
— Зачем?
Я настолько погрузилась в свои мысли, что совсем забыла, о чем хотела сказать.
— Мне очень надо ее найти.
— Послушай, я работаю, мне некогда с тобой болтать.
— Она ночует у вас?
— Нет. Я попросила ее идти на все четыре стороны и больше ко мне не приходить. Я не могу ее содержать. Она ела за мой счет, бездельничала целыми днями, даже не пыталась найти работу.
— Вы знаете, где она?
— По слухам, ночевала в каком-то приюте, не знаю, в каком именно, но обычно там надолго не задерживаются.
За моей спиной дама в зеленом пальто, с наполненной до краев тележкой, демонстрировала явное раздражение. Я поблагодарила Женевьеву и вышла на улицу. Снова метро, на этот раз до площади Бастилии, оттуда пешком до Шарантона. Напротив дома номер 29, прямо на тротуаре позади здания Оперы, в точности как описывала Но, стояла палатка, настоящее эскимосское иглу. За ней громоздились разнокалиберные картонные коробки, тряпичные тюки и рваные одеяла. Полог палатки был закрыт. Я позвала, подождала несколько минут и нерешительно потянула за молнию. Просунув голову внутрь, я чуть не задохнулась от жуткой вони. Опустившись на четвереньки, я наполовину вползла в палатку в поисках признаков человеческого присутствия (в детстве мы с кузенами играли в детективов — и я была лучшей). Осмотрелась. Пустые пакеты, жестянки из-под пива.
— Эй ты!
Вздрогнув от неожиданности, я хотела встать на ноги, но наступила на шнурок и растянулась во весь рост. Надо мной возвышался какой-то мужик. Ухватив за шиворот, он вытащил меня из палатки и рывком поставил на ноги. Нет, все-таки если бы я была оснащена функцией «немедленного исчезновения», меня бы это очень устроило.
Лицо у мужика было красным, и от него сильно пахло вином. Мне стало страшно.
— Что ты здесь делаешь?
Сердце билось где-то в горле, понадобилось не меньше минуты, чтобы издать хоть какой-то звук.
— Тебе никогда не говорили, что нельзя вламываться к людям?
— Простите… Я… я ищу Но… Она говорила мне, что вы знакомы…
— Не помню такой.
— Н-ну… Брюнетка, с голубыми глазами, не очень высокая, волосы как у меня, только покороче. Она спала с вами несколько раз, ой, то есть я хотела сказать, ночевала у вас в палатке.
— Ну да, ну да… Что-то такое припоминаю.
— Вы не знаете, где ее можно найти?
— Послушай, мне на хрен сдались все эти проблемы. И вообще, у меня своих дел полно, вали отсюда.
— А вы давно ее видели?
— Сказал же, отвали!
— Ну пожалуйста, может, вы догадываетесь, где она?
— Ну ты даешь! Своего не упустишь, а? Ну да, я выручаю людей время от времени, пускаю их на ночь-две, но потом я о них забываю.
Он разглядывал меня в упор — пальто, сапоги, прическу, потом почесал затылок с таким видом, будто не может решить, как быть.
— Сколько тебе лет?
— Тринадцать. Почти четырнадцать.
— Ты ее родственница?
— Нет.
— Иногда она хавает в муниципальной столовке на улице Клеман. Я сам ее туда отправил. Пару раз видел ее там. Ну все, теперь отваливай.
Вернувшись домой, я вошла на сайт Парижской мэрии, нашла точный адрес столовой, о которой мне сказал знакомый Но, часы ее работы и номер телефона. Еда подается между 11.45 и 12.30, талоны раздают с 10 часов. Все последующие дни я исправно дежурила на улице Клеман, разглядывая людей, которые стягивались заранее, стояли в очереди, входили и выходили. Я так и не увидела Но.
16
Сегодня последний день каникул, очередь в столовую растянулась на пятьдесят метров, двери еще закрыты. Куртку Но я замечаю издали. По мере того как я подхожу все ближе, ноги слабеют, мне надо немного помедлить, собраться с духом, надо произвести в уме какой-нибудь невероятно сложный подсчет — я всегда так делаю, когда вот-вот заплачу или чувствую, что убегу. Даю себе десять секунд, чтобы найти три слова, начинающихся на «h» и оканчивающихся на «е», и произвести деление какого-нибудь сложного числа с бесконечным остатком. Она видит меня. Смотрит прямо в глаза. Ни единого жеста, ни улыбки, поворачивается ко мне спиной, словно мы незнакомы. Я подхожу вплотную, заглядываю ей в лицо, она изменилась, губы кривятся в горькой гримасе, и вся она кажется какой-то заброшенной, сломленной. Делает вид, будто не замечает меня. Она стоит в очереди между двумя мужчинами и даже не пытается шагнуть мне навстречу. Так и стоит за спиной толстого человека, уткнув лицо в шарф. Вокруг вдруг все смолкают, настороженно смотрят на меня, разглядывают с ног до головы.