В первой же беседе с командиром эскадрильи капитаном Асауловым были уточнены технические и практические детали моих боевых вылетов.
— Не будем требовать от вас прицельного бомбометания, — сказал он, — мы предусмотрели и это. Выводить машину на цель будет пилот, по его сигналу включите механизм аварийного сброса бомбового груза.
— Сразу все бомбы?
— Да, бомбы пойдут серией.
— Какая разница между прицельным бомбометанием, которое вел бы на моем месте штурман, и сбросом бомб, который произведу я?
— Пилот постарается, чтобы ощутимой разницы не было. Мы бомбим сейчас механизированные и танковые колонны в районе города Демянска. Пилот, выведя машину на цель, даст вам команду сбрасывать бомбы и постарается это сделать так, чтобы все бомбы легли на дорогу и бомбежка оказалась бы полноценной.
— А воздушный бой?
— Все будет зависеть от вас. Производя киносъемки, не забывайте внимательно смотреть по сторонам. В случае нападения вражеских истребителей, придется отложить кинокамеру.
— Думаю, что небольшой тренировки мне будет достаточно, чтобы чувствовать себя уверенно. По-моему, есть нечто общее между привычным для меня визиром кинокамеры и прицельной рамкой боевого оружия.
Итак, я полечу. Кроме ручной камеры, которая будет у меня в кабине, другая кинокамера устанавливается в бомболюке. Объективом вниз. Нажимом кнопки мотор камеры приводится в действие, и она зафиксирует падение бомб, их разрывы на земле. Ручной камерой буду снимать летящие в строю рядом со мной самолеты, сниму, когда бомбы будут отделяться от самолетов. Очевидно, нужно будет совершить два-три боевых вылета, чтобы снять все необходимые кадры — бомбометание с соседних самолетов, маневрирование во время зенитного огня, снять летящие строем самолеты.
Восьмого сентября 1941 года капитан Асаулов доложил командиру полка, что кинооператор прошел тренировки и готов к полету. Командир полка разрешил девятого лететь.
Завтра мой первый боевой вылет.
К этому я стремился, этого добивался. Почему же не покидает чувство тревоги, томление странное, отвратительное? Не страх ли перед неизбежным, неотвратимым? Вспоминал: «Мы — другое дело, вам-то зачем?..» Да, пожалуй, обыкновенное чувство страха. Самолет может не вернуться. Ну и что же, отложить полет? Проще простого — совру, что камера требует проверки, никто не заподозрит, что испугался. «Ну, что ж, полетите в другой раз». Летчик будет даже доволен, что избавился от «пассажира». А потом что?..
Вечером в землянке я смотрел на лица летчиков: они летают каждый день. Разве им не страшно? Сегодня двое не вернулись. Штурман Житков, протягивая мне кружку с чаем, сказал:
— Вы не замечаете, наверное, как мы переживаем гибель друга. Молчим. Он сегодня факелом горел и, уже объятый пламенем, все-таки сбросил бомбы. Я не мог смотреть, от нервного напряжения меня вырвало…
Мои ребята, Толя Рубанович и Рува Халушаков, заводили нарочито беззаботные разговоры, казалось, их ничуть не тревожил мой завтрашний полет. «Завтра вечерком сядем втроем, — говорил Рува, — подсчитаем пленку. По-моему, у нас большой перерасход…»
Я смотрел им в глаза, хотелось сказать: «Ну чего вы врете, ребята. Ведь все-то вы болтаете, чтобы меня подбодрить».
О том, что лететь страшно, я, разумеется, не заикался, старался не подавать виду. Только дневнику доверил это чувство.
В семь утра девятого сентября 1941 года мы подъехали на «пикапе» к самолету, который оружейники и механики готовили к вылету. Наш пилот Агуреев — совсем молодой парень. Однако на счету у него уже около двадцати боевых вылетов. Еще на рассвете с Халушаковым укрепили камеру в бомболюке, подключили мотор к аккумулятору, пусковую кнопку вывели к штурманскому сиденью, к моему «рабочему месту».
Еще вечером Агуреев показал мне на карте предполагаемый маршрут. Сейчас он уточнил его в штабе полка. Полет будет продолжаться около полутора часов. Сорок пять минут туда и сорок пять — обратно. Летим бомбить механизированные колонны врага. Пойдем на высоте около двух тысяч метров. Внимательно приглядываюсь к моему пилоту. Внешне он спокоен. Но некоторые признаки — слегка дрогнувший на мгновение голос, взгляд, брошенный на ручные часы, — выдавали волнение, и я угадывал в нем то же состояние, которое испытывал сам. А ребята продолжали свою игру. «Обязательно перемотаешь сегодня снятую пленку», — говорил мне Халушаков. «Сегодня вечерком по случаю первого вылета придется увеличить порцию до двухсот граммов…» и т. д. и т. п. Продолжали они эту игру, и когда я, неуклюже переступая, скованный лямками парашюта, пошел к самолету. Хлопнули по спине — давай, мол, поторапливайся. А в глазах у них была неуемная тревога, которую им не удавалось замаскировать своими надуманными репликами.