Однажды вечером, когда дождь лил как из ведра, Кьетан пришел к нам в дом нервным, испуганным. Мой кузен ненадолго вышел, а я готовила ужин на двоих, пока он покупал газеты и журналы в киоске в начале улицы, чтобы было с чем коротать долгий вечер, не обещавший никаких особых развлечений. Я собиралась приготовить морского черта с картошкой в мундире, а затем сдобрить все это чесночным соусом; как раз когда я поставила сковородку с маслом на огонь, Кьетан позвонил в дверь; я вышла открыть, и он вошел, со значительным видом стряхивая плащ.
— За мной следят, — сказал он мне.
— Кто?
— Ну, кто может быть…
Я ничего не сказала и убрала плащ с вешалки, чтобы отнести его в ванную комнату, где вода могла стекать с него сколько угодно.
— Ты вяжешь крючком? — спросил меня Кьетан.
Я посмотрела на него с некоторым недоумением. Мне не слишком понравился намек, поскольку в моем представлении домашнее рукоделие и мои самые пламенные наклонности находились между собой в прямом противоречии. Поэтому мой ответ был более чем лаконичным.
— Нет.
Кьетан сложил свои руки-мачты и сделал пару своих привычных па, переступая с носка на пятку, которые он совершал с тем же изяществом, с каким мой отец носил свой берет священника. Его указательный палец уже поднялся в наставническом жесте, предвещавшем обычно извержение слов, когда я поспешно прервала его:
— А ты?
— Что я?
— Ты вяжешь крючком?
— Это единственное, что меня успокаивает, единственное, что приводит меня в себя…
— Не знаю, может быть, где-то осталось неоконченное вязание моей тети. Посмотри где-нибудь…
Я была удивлена: оказывается, вязание крючком было вовсе не недоброжелательным намеком на мое благонравное прошлое ученицы школы при монастыре, а его собственной мучительной потребностью. Его фраза о вязании являлась очевидным выражением синдрома воздержания, и я истолковала ее как итог трудного времени, которое переживал сейчас Кьетансиньо; а он тем временем рылся в корзинке с рукоделием, открывал ящики и заглядывал в каждый уголок и делал это так ловко, что скоро должен был найти забытое тетей рукоделие. Во время поисков пришел мой кузен, и я спросила его из кухни:
— Ты не знаешь, где то вязание, которым занималась твоя мама?
— Знаю. Я на днях отправлю его ей. Она уже третий или четвертый раз просит меня об этом по телефону и в письмах.
— Так дай его Кьетану, и я уверена, что ты пошлешь его уже в законченном виде.
Улыбка на лице моего двоюродного брата, заглянувшего в дверь кухни, сменилась удивлением, когда он услышал у себя за спиной голос Кьетана.
— Ты знаешь, где оно? Ты знаешь? Знаешь?
— Да, знаю.
— Ну так, дай мне его, дай.
Мой брат промолчал и прошел в свою комнату. Мы услышали: он открыл ящик комода. Вскоре он вернулся, держа в руках рукоделие. Протянул его Кьетану.
— Только не распусти.
— Дай-ка посмотреть.
Под нашими ошеломленными взглядами, не обращая на нас никакого внимания, Кьетан тщательно изучил вязание, ощупал его пальцами, как будто тасуя крапленые карты. Наконец он заговорил:
— Где у вас крючок номер три?
Мы с братом принялись было рыться в ящиках в поисках крючка номер три, однако мне пришлось прервать поиски: масло уже сгорело и надо было немедленно выключить огонь; пока я отмывала сковородку и собиралась вновь приступить к приготовлению чесночного соуса, мой брат вручил Кьетану долгожданный крючок.
Кьетансиньо вернулся в гостиную и, сев под торшером, вновь принялся изучать вязание. Вскоре мой брат зашел на кухню.
— Ты только взгляни, с каким видом он это делает.
В самом деле, сидя под лампой и что-то напевая себе под нос, Кьетан предавался работе с завидной ловкостью; глаза у него были прикрыты, как будто он заснул, этому впечатлению способствовали опущенные ресницы, мягко покоящиеся на собственной тени, которую они отбрасывали под падающим на них сверху светом, и весь его умиротворенный вид. Правда, такое впечатление нарушало проворство его рук; они плели вязь, которая невероятным образом, без помощи какого бы то ни было образца, восстанавливала рисунок по первоначальному заделу, оставленному моей тетушкой. Кьетан поднял свои прекрасные, бездонные глаза и покраснел, застигнутый врасплох за своим самым сокровенным делом.
— Вы даже представить себе не можете, как это меня успокаивает.