— Да ты настоящий художник!
Так сказал, вернее, воскликнул мой кузен, который всегда был готов прийти в восторг перед любой хорошо выполненной работой, а эта работа была поистине совершенной. Кьетан посмотрел на него, а потом, не издав ни звука, вновь обратил взор к рукоделию. Но тут вмешалась я:
— Ужин на столе.
Тогда Кьетансиньо взял рукоделие и понес его с собой на кухню, положив его, пока мы ужинали, на буфет. Мы с братом все еще не могли поверить в его неведомые нам доселе достоинства и в изумлении приступили к ужину, ощущая себя почти что счастливыми, хотя и не вполне понимая причину охватившей нас радости; это была радость ребенка, открывавшего для себя что-то новое, истинного смысла чего он еще не может понять, но, интуитивно догадываясь о нем, расплывается в довольной улыбке.
Мы съели морского черта, отрезали себе немного сыра, а потом продолжили вечер в гостиной, лакомясь пьяными вишнями; Кьетан продолжал заниматься своим вязанием. За беседой мы узнали, что беспокойство Кьетансиньо, постепенно спадавшее по мере того, как вязание приближалось к концу, было вызвано его твердым ощущением, что его преследовала полиция; он чувствовал, что за ним следят, это ощущение вселяло в него крайнюю тревогу и приводило на грань истерики и к вязанию крючком.
Узнав о гнетущих его бедах и поняв, что быстро все это не закончится, мы решили лечь спать; Кьетан ответил, что, если мы не возражаем, он сам потом закроет за собой дверь снаружи. Это, должно быть, была вторая ночь, которую он провел в нашем доме. Да, это была вторая ночь, проведенная им в моем доме; когда мы с кузеном встали, вязание было закончено и лежало на маленьком столике в гостиной поверх записки, в которой сообщалось:
«Теперь можешь послать это своей матери, но, пожалуйста, не говори ей, кто все довязал. Кьет».
Мой брат дотронулся рукой до лампочки торшера и сказал:
— Она еще теплая. Он ушел сосем недавно.
Было девять часов утра.
В течение нескольких дней мы с братом пытались найти какое-то удовлетворительное объяснение этому неведомому нам ранее увлечению нашего друга. Мы были поражены, узнав о такой своеобразной терапии и лично убедившись в ее чудесном воздействии на состояние души. Некое, возможно, ложное чувство приличия помешало нам прямо спросить Кьетана, как и почему он занялся работой, столь необычной для мужчины, принадлежащего такому обществу, как наше. Мой кузен был способен надеть фартук и заняться мытьем посуды, однако подобные добродетели не только были всеми признаны в обществе, в котором он вырос, но, более того, их отсутствие могло вызвать достаточно неприятные комментарии в адрес тех, кто отказывался их приобретать или развивать. В некоторых типах общества весьма благосклонно и даже поощрительно смотрят на то, что мужчина вяжет носки, но в нашем даже само понятие «портной» имело уничижительный смысл, и людям, практикующим столь нужное, полезное, достойное и благотворное занятие, обычно коварно приписывалась слава мужчины, не слишком преуспевшего в выполнении своих репродуктивных функций.
В конце концов мой брат завел с Кьетаном беседу в терминах, сходных или, по крайней мере, не слишком отличных от приведенных выше, подключив терминологию, относящуюся к его специальности, а также к познаниям, которые он приобрел в результате своих последних исследований. «Так или иначе, — сказал он Кьетану, — такие занятия, как, например, выпас скота, не являются по сути своей мужскими или женскими, однако существуют некие поведенческие нормы, ролевые приоритеты, приводящие к тому, что в нашем обществе эта работа закреплена в основном за женщинами, детьми и стариками. И они же доят коров и заготавливают им корм. Мужчина же в нашем обществе выполняет роль, тесно связанную с его производительными способностями, и в качестве примера скажу, что вязание крючком вовсе не является в этом смысле продуктивным и если ты, Кьетан, вяжешь кружевные салфеточки, будучи, как всем известно, вполне полноценным мужчиной в том обществе, которому ты принадлежишь, то это нечто совсем необычное».
Кьетан, польщенный последними словами, улыбнулся и тут же поведал нам, что в детстве его поразил тот факт, что какой-то там всемирно известный и уважаемый политик, может быть Черчилль, посвящал минуты душевного волнения сему оздоровительному труду, с помощью коего он достигал состояния нирваны, покоя в душе и в мыслях, столь необходимых ему для того, чтоб вести свою страну к тем высоким вершинам, к которым он ее вознес. В тот момент нас это объяснение удовлетворило, но когда мы пришли домой, брат сказал мне, что это все-таки подозрительно. Я ему не поверила. Ведь предупреждение моего брата не было столь аргументировано, как рассуждения Кьетана: существуют профессии, располагающие к нарциссизму, как, например, профессия портного или оперного певца, или парикмахера, но нарциссизм не может возникнуть в уединении гостиной, когда мужчина вносит покой в свою душу, плетя ажурное кружево. Не могу сказать, что это была очень убедительная аргументация, но предполагаю, что именно это я хотела услышать, и потому я ее приняла.