Но преимущество этой книги, во-первых, в том, что это магический реализм, ибо плоский, скучный социальный реализм никаких перспектив в наше время не имеет. Лагерлёф рассказывает сказку. Разумеется, в этой сказке масса тонких философских обобщений и психологических картин, очень живых, и герои все абсолютно узнаваемы, но это сказка, это надо всегда иметь в виду. У нее есть замечательное эссе «Сказка о сказке», где она доказывает, что только этот род литературы всегда будет востребован. Это действительно так и есть.
Она к реализму относится настороженно. У нее есть двухтомник «Люди и тролли», я думаю, она всерьез верила, что тролли принимают участие в нашей судьбе и истории. Почему? Потому что, понимаете, беса никто не видел, но все ощущали. На человека иной раз бесы нападают абсолютно на ровном месте. Алкоголь, конечно, — она ненавидела алкоголиков еще после трагедии с отцом, — сильно облегчает бесу доступ к человеку. Но она еще и, безусловно, права в том, что бесы и тролли — наши постоянные спутники. Невозможно рационально объяснить внезапную злобу, внезапный приступ тоски, биполярное расстройство… Это вещи, которые зависят от невидимых каких-то сущностей. Кто хочет все объяснять химическими формулами, ради бога, но для литературы гораздо лучше верить все-таки в беса или тролля.
Поэтому сказки Лагерлёф замечательно читаются, и ее великий вклад в литературу в то время, а это уже 1924–1928 годы, и она уже очень немолода, но этот эпический роман, рассказанный с точки зрения сказки, это примерно как мы бы рассказывали «Войну и мир» с участием домовых. А их участие там было бы очень уместно, потому что явно же некоторые поступки Наташи, когда бес ее смущает и она собирается бежать с Анатолем, вполне можно приписать действию невидимых магических сил.
Собственно, она это и делает. Начинается там тоже с очень глубокой догадки о том, что старинный перстень Бенгта Лёвеншёльда, генерала, спутника Карла XII, украден из могилы. Это время, когда Швеция истощена войнами, золото все принуждены сдавать, а генерал хранил, берег всю жизнь свой перстень из большого куска золота и алого сердолика. Это грубая такая поделка, совершенно не шедевр ювелирного искусства, но он большой. На этот перстень можно было бы купить целое поместье.
И когда он умирает, он завещал себя похоронить с этим перстнем, перстень погребен в могиле, в склепе, и никто туда не может попасть, но, поскольку умирает маленькая девочка из семьи, то разворошили могилу и на ночь оставили склеп открытым. И один крестьянин, который об этом знал, пошел ночью, отвинтил железный гроб Лёвеншёльда и похитил перстень, и с этого началась целая цепочка историй ужасного зла. И у него усадьба сгорела, и сын у него, алчный, украл потом этот перстень и стал дальше пускать по свету, в общем, тоже история очень похожая на толстовский «Фальшивый купон», но, конечно, в скандинавском колорите — перстень не фальшивый.
Она очень права в том, что главные беды XX века начались с того, что распечатали могилу, что украли страшный артефакт, символ зла, и этот перстень кроваво-красный пошел дальше крушить мир, пока опять-таки не нашлась мудрая женщина, которая не прекратила его путь по свету.
В известном смысле здесь предугадана другая трилогия о другом кольце, и все мы понимаем, о каком. И то, что Толкин, большой знаток северной мифологии, скорее всего, читал эту книгу, видимо, и вызвало определенную близость. Он подумал о том, что кольцо всевластия может послужить очень хорошим сюжетным мотором, причем кольцо, что Толкин уже додумал, доставшееся абсолютно хорошему существу, абсолютно доброму, которому носить это кольцо физически тяжело, и оно перерождается.
В общем, идея древнего зла, которое опять проникло в мир, то, что Лагерлёф и Толкин одновременно пришли к этой мысли и написали об этом сказочные трилогии, — это лучшее отображение и лучшее объяснение того, что сделал с миром фашизм. Я, кстати, думаю, что Лагерлёф в «Сказке о сказке» абсолютно права: есть вещи в истории, в психологии, которые без сказки объяснить ведь невозможно, которые не получают убедительного объяснения, если мы не привнесем в историю этот процент фантазийности.