Но разные переводчики переводят разные его книги, и все они похожи. Господи, даже Набоков из «Кола Брюньона», которая у него называется «Николка Персик», не сумел сделать великое произведение. Кстати, «Кола Брюньон» из всего Ромена Роллана — это хоть немножко на что-то похожее. Такая исповедь французского средневекового крестьянина. Но если это, в принципе, опять-таки «Кола Брюньон» утверждает поэтику мирного труда, любви к внучке и воспоминаний о любви. В целом, конечно, Ромен Роллан — это классический пример правильного европейского интеллектуала, который всегда подписывает все антивоенные письма, всегда борется за свободу, всегда защищает идеалы гуманизма. И это делает его совершенно нечитабельным. Не зря он так любил Горького и не зря они с Горьким написали вместе так много совершенно очевидных, совершенно предсказуемых банальностей. Ведь чем уж отличается писатель от не-писателя. Конечно, Андре Жид — человек гораздо более заблуждающийся, из его заблуждений можно было бы составить замечательную антологию. Но когда вы открываете Жида, любую самую напыщенную, самую раннюю его книгу, вы чувствуете, что перед вами писатель. Индивидуальное словоупотребление, плотная ткань текста, сюжет. Когда вы открываете любой текст Ромена Роллана, вы сразу попадаете в атмосферу какого-то интеллигентского собрания конца XIX века, где говорят одну банальщину. Просто сидят флоберовские герои из «Воспитания чувств» и пережевывают газетные статьи. Ну, казалось бы, пишешь ты о Робеспьере, он такой сложный, такой неочевидный герой. Ну есть, скажем, «Боги жаждут» Франса того же. Но у Оллана и Робеспьер говорит какими-то цитатами и какими-то лозунгами, и это пафосное страшное количество многоточий! Описывается первая любовь Жана-Кристофа, немецкого композитора, в котором угадывается Бетховен. Но все любовные похождения Жана-Кристофа, и все его размышления, и весь его творческий путь — это хрестоматия. Понятно, что Ромен Роллан желал добра и всю жизнь за это добро боролся, и тем не менее, к великому сожалению, художественный результат оказался абсолютно никаков. Не исключаю, что когда-нибудь я перечту «Очарованную душу», которая, к сожалению, никакого впечатления не произвела в детстве. Перечту ее и найду там какие-нибудь небывалые глубины. И очаруюсь душой.
Но все эти герои, которые в нужное время бросают вызов Богу, а потом в нужное время примиряются; все эти гении, которые проходят через одни и те же ощущения и через одни и те же формулировки, это ужасно надоедает. Неинтересно, даже когда он пишет про Ганди или Толстого. Казалось бы, они были такие сложные люди, но и Толстой у него всегда стремится к каким-то бесспорным вещам вроде правды. Кто же скажет, что правда — это плохо? Или Жан-Кристоф всегда разрушает какие-то старые формы и утверждает новые формы. В общем, возникает впечатление, что все катастрофы Европы потому и случились, что лучшие ее люди были предельно наивными и даже плосковатыми, а худшие ее люди были очень умны, провокативны и опасны. Ну, это то, о чем давно сказал еще Борис Акунин: почему в России все лоялисты дураки, а все оппозиционеры — таланты? Это очень опасный перекос.