Как обычно, она накормила его и включила кварцевую лампу. Возможно, так она нарушала ему дневной ритм, но более благоприятного режима она не могла ему предложить. На этот раз Генри не проявлял агрессии, но и былой доверчивости с его стороны она тоже не ощутила. Ей пришло в голову, что наверняка он чувствует себя одиноким. Она присела перед террариумом, чтобы ящерица могла видеть ее лицо. «Я ведь тоже нередко чувствую себя одинокой», — сказала она ему.
Генри моргнул несколько раз, но не было видно, что он особенно растроган.
«Но ведь это не может быть причиной относиться плохо к тебе или к кому-то другому. Просто такова жизнь».
Ящерица продолжала не реагировать, ничем не выказывая, что она поняла, что ей хочет сказать Ванда.
Ванда разочарованно пошла на кухню и открыла холодильник. Поизучав несколько секунд его пустоту, она закрыла дверцу, включила чайник и закурила.
Ожидание приводило ее в ярость. Ей казалось, что пока они ждут, там, где содержат Гертельсмана, может что-то произойти, а Ванда не сможет это предотвратить. Она чувствовала себя бессильной. Тот, кто должен был объявиться, не торопился раскрыть карты, предъявив самую крупную, но она уже знала, что на этот раз залогом является ощущение собственной вины, от которой она очень долго не сможет избавиться, независимо от того, чем все закончится.
Ванда включила телевизор и стала переключать каналы, пока не попала на новости. На экране промелькнул министр, которого показали в связи с каким-то другим событием. Было видно, что ему нравится говорить перед разнокалиберными микрофонами, которые совала ему под нос целая толпа журналистов. Он говорил много и с удовольствием, но ни слова не сказал о Гертельсмане. Его серьезное лицо выражало озабоченность. Говорил о каких-то других вещах, про которые Ванда вообще не стала слушать, так как уже слышала сотни раз в самых разных вариантах по самым разным поводам. Министр говорил голосом Системы — безапелляционно и вместе с тем непонятно, порой в ультимативной форме, с упреком, а другой раз — с пафосом. Наверное, потому что сказать ему было нечего.
Как только Гергинов исчез с экрана, ведущая сообщила, что новостей по делу Гертельсмана все еще нет, но полиция задействовала все свои ресурсы и поиски продолжаются.
Ванда выключила телевизор, налила себе чаю, уселась в кухне за стол и раскрыла «Кровавый рассвет». Она не помнила, на чем остановилась в прошлый раз, и, начиная с середины, стала просматривать страницу за страницей, пытаясь обнаружить нужное ей место. По сравнению с тем, что ей доводилось читать раньше, эта книга определенно была самой странной. Она непонятным образом привлекала Ванду, но вместе с тем и отталкивала, появлялось непреодолимое желание во что бы то ни стало дочитать ее до конца, а потом возникало глубокое отвращение. Ванда интуитивно чувствовала, что «Кровавый рассвет» — книга особенная, написанная непростым человеком, но никакие иные оценки в голову не приходили, как бы она ни старалась. Казалось, что книга видит в ней недостойного, неподготовленного читателя, и не торопится раскрывать свои тайны, обнажать особый, сложный стиль. То, что в ней было заперто на сто замков, так и должно было остаться недоступным для Ванды. Но так было и лучше.
Вместе с тем она не собиралась сдаваться, все еще нет. К тому же у нее еще оставалось время, правда, немного, но вполне достаточно, чтобы дочитать эту проклятую книгу. С ее страниц струилось страдание, которое невозможно было назвать фальшивым. Вся она была пропитана высокомерием, которое тоже было искренним. Ванда никак не могла понять, почему подобную беспардонность позволяет себе человек, бегущий за Смертью, словно за морковкой, привязанной к палке. Причем палку держит сама Смерть, уничтожившая всех, кто был рядом с ним.
Это не от отчаяния, не от того, что ему было, что терять, а как раз наоборот, — он надеялся выиграть. Вечность поманила его за собой уже там, среди развалин, или еще где-то, где молодой Гертельсман провел много месяцев, прячась среди нечистот. Ванда, может, и не понимала многого в книге, но истинное лицо писателя уже проступало. Ничего случайного не было. Все было собрано и тщательно исследовано, чтобы потом использовать для неясных и сомнительных целей во имя того, что, по мнению таких, как Гертельсман, называлось искусством.
«Страдание — это зеркало гения», — вдруг пришло ей в голову. Независимо от того, что он видит в зеркале, в конечном счете, он видит себя.