На этом фоне ведение любым человеком дневниковых записей переставало быть невинным частным занятием. Оно должно было выглядеть нарушением государственной монополии на память. Человек, решившийся вести дневник, часто чувствовал себя нарушителем неписаных советских запретов. И мы сегодня должны быть благодарны тем, кто одолевал собственный страх и день за днем сохранял "крупицы бытия", незаметно сливающиеся потом в понятие История народа.
Анне Андреевне Ахматовой довелось испить ужас сталинской эпохи сполна. Расстрел первого мужа — отца ее ребенка, голод, нищета, аресты друзей и близких, полная неизвестность о судьбе сына, брошенного в лагерь, повседневная готовность к обыску и аресту, публичные поношения, унизительное бесправие... Говорят, что она в разговорах старалась не называть имена людей. "Один человек сказал мне", "я слышала от одной женщины"... Но при всем этом дневник она продолжала вести, постоянно пряча его в разные места. И именно в ее дневнике мы можем найти запись, помогающую точно датировать описанный выше день. Под датой 11 сентября 1965 года читаем:
"Освобожден Иосиф по решению Верховного суда. Это большая и светлая радость. Я видела его за несколько часов до этой вести. Он был страшен — казался на краю самоубийства..."
Значит, после моего звонка из аэропорта Бродский поехал к Ахматовой. Возможно, рассказал ей о своей попытке улететь в Москву. Возможно, ей удалось то, что не удалось мне: успокоить его, отговорить от рискованных шагов. Возможно, посвященное ей стихотворение "Под занавес" (дата: 20 сентября 1965-го), в котором поэт прощается с деревней, — жест благодарности именно за этот день.
Ахматова умерла через полгода после освобождения Бродского из ссылки.
Годы 1965—1972-й почти не оставили следов в архиве. Брежневская эпоха не была такой свирепой, как сталинская, но уроки были усвоены: ни письмам, ни дневникам доверять не следует. Даже в записной книжке я хранил имена и адреса друзей спрятанными под нехитрым шифром. А после суда над Синявским и Даниэлем и вторжения в Чехословакию в 1968-м взаимоотношения интеллигенции с советским режимом определились вполне. Хотя общение с Бродским было активным и всегда радостным, — наполовину оно состояло из чтения и перепечатки его стихов.
Вспомнился один занятный эпизод. Зная мое увлечение карточной игрой бридж, Бродский позвонил однажды и попросил меня с ходу высыпать из памяти любые карточные термины, которые вспомнятся. Я послушно забормотал: "пас, пики, черви, дама, король, туз, крести, бубны, пуля, флешь, каре, шлем, мизер...". Через несколько дней получил от него стихи "Письмо генералу Z", где почти все эти слова были пущены в дело, в том числе и с каламбурным обыгрыванием таких слов, как "карты" ("Генерал, наши карты дерьмо. Я — пас"), "черви" ("...и король червей загодя ликует") и т.д.
В стихах "Письма римскому другу" (1972) есть строчки: "Если выпало в Империи родиться, лучше жить в глухой провинции, у моря. И от Цезаря далеко, и от вьюги. Лебезить не нужно, трусить, торопиться". Увы, этому возвышенно-философскому совету нам удавалось следовать лишь на чисто географическом уровне: Ленинград был провинцией, и действительно — у моря. Старались не трусить, старались не лебезить, но не торопиться — это уже было невыполнимо. Чтобы заработать на жизнь литературной поденщиной, нужно было вертеться с утра до вечера. Друзья помогали Бродскому получать договоры на перевод стихов, отправляли в оплаченные командировки от журналов. У одной литературной кормушки мы сталкивались с ним довольно часто: на студии "Ленфильм" был цех дублирования иностранных фильмов, и добрая душа Алла (впоследствии жена поэта Уфлянда) подбрасывала нам работу — переводить диалоги так, чтобы русская речь укладывалась на шевелящиеся губы актеров на экране (называлась эта процедура "укладка").
Внутри гигантской советской империи существовали некие полуфеодальные образования, обладавшие известной независимостью. Одним из таких обособленных концернов, трестов, воеводств был конгломерат издательств, редакций, творческих союзов, домов творчества, которому подошло бы название Совлит. Бродский обитал на самой окраине этого воеводства, в статусе то ли изгоя, то ли юродивого. Он был несовместим с этим миром, как Мастер в романе Булгакова был несовместим с "Домом Грибоедова". Именно подозрительность и неприязнь литературных магнатов оказались, в конце концов, главной причиной его высылки за границу. Поэтому, для полноты картины, я позволю себе включить здесь отрывки из своих заметок о воеводстве Совлит — заметок, построенных в виде описания поездки литературной делегации в Чехословакию.