26 октября 1987
Дорогой Леша!
Только что вернулся со славистской конференции в Чапел Хилл. На заключительном банкете меня попросили выступить с речью о Бродском. Готовясь к ней, я прояснил для себя несколько загадок, и зачесались руки написать статью. Речь моя сорвала довольно много комплиментов и аплодисментов, так что есть надежда, что все это интересно не одному мне. Но я знаю, что без дополнительного стимула мне не раскачаться. Если ты будешь организовывать какое-нибудь суаре или пэнэл, не включишь ли и меня? А, может быть, просто пригласишь для этого дела в Дартмут? Помню, ты мне говорил, что у тебя выступали уже все твои друзья.
Условное название: ДУДОЧКА БРОДСКОГО. То есть о природе зачарованности, которой этот крысолов из Ленинграда захватывал наше поколение. ("Вот тем искусство верно и берет, / что только уточняет, а не врет..." — то есть чем берет Бродский.)
Обнимаю,
Игорь.
На банкете, конечно, наибольший интерес вызвал рассказ очевидца о суде и ссылке. Думаю, для студентов это тоже следовало бы добавить. Да еще с фотографиями, которые мы там сделали с Гординым.
Статья о Бродском была написана в следующем году в виде доклада для конференции в Норвичском университете (штат Вермонт), посвященной тысячелетию Крещения Руси, напечатана в журнале "Вестник РХД" (Париж, №153, 1988), потом несколько раз включалась в различные сборники.
Христианская культура в поэзии Бродского
1
Поэма "Шествие" (1962) была первым произведением Бродского, которое мне довелось прочитать. Впечатление, произведенное ею, можно было бы сравнить с мучительной, все тело сотрясающей болезнью, если бы эта болезнь могла — каким-то чудом — протекать одновременно со счастливым, все тело освежающим и освобождающим выздоровлением. Я перечитывал ее снова и снова. Я перепечатывал ее на машинке и раздавал друзьям. Я заучивал огромные куски наизусть.
Эти заученные куски играли потом роль некоего невидимого убежища, в котором душа могла в любой момент укрыться от изматывающей и отупляющей скуки окружающей жизни. Если ты оказывался на очередных политзанятиях, где надо было в обязательном порядке вести конспекты, можно было раскрыть тетрадь и, аккуратно переписывая в нее из памяти романсы Арлекина, Скрипача и Вора, заслониться от бреда кукурузной кампании. И если попадал на лекцию по гражданской обороне — и так не повезло, что оказался в переднем ряду, где не достать даже книгу, — "Баллада Короля" и "Песенка Черта" окрашивали новым светом инструктаж по устройству братских могил. И даже если просто ехал домой из института, зажатый со всех сторон плечами, авоськами, портфелями, локтями, и видел перед глазами только замерзшее троллейбусное стекло, "Комментарий к Гамлету" или "Романс для Честняги и хора" делали незаметным путь от Александро-Невской лавры до Литейного проспекта. Как запас кислорода в акваланге, заученные строфы помогали задыхающемуся сознанию переплывать минуты и часы без-воз-душного — без-духовного — бес-смысленного — пространства.
Нельзя, конечно, сказать, что до появления Бродского мы не имели вовсе подобных спасительных поэтических "аквалангов", подобных убежищ для души. Пушкин и Лермонтов, Шиллер и Гете, Блок и Гюго помогали ничуть не меньше. Но вся классическая литература, как бы глубоко она ни задевала сердце, была при этом так или иначе прикарманена нашими учителями, расфасована в школьных учебниках, а все связанное с учебниками казалось нам в какой-то степени подозрительным, запятнанным, оскверненным. Классика оставалась посланием из прекрасного далека, в котором нам, похоже, не было места.
Двойственность мира, окружавшего подростка в послевоенном Ленинграде, была неописуема.
"Жил-был однажды маленький мальчик (напишет Бродский впоследствии в эссе "Меньше, чем единица"). Он жил в самой несправедливой стране на свете. Которой управляли существа, которых, случись, кто угодно признал бы дегенератами. Чего не случилось.
И был город. Самый прекрасный город на земле. С огромной серой рекой, которая висела над своим отдаленным дном, как огромное серое небо, которое висело над этой рекой. Над этой рекой стояли изумительные дворцы, со столь изукрашенными фасадами, что, если мальчик стоял на правом берегу, левый берег выглядел как отпечаток огромного моллюска, именовавшегося цивилизацией. Которая перестала существовать".