И все-таки они, наверно, когда-то поссорились. Ведь Мадер утверждал, будто отец ему намекнул, что я «все знаю». Что я мог знать, о чем мне таком намекнули, что было бы связано с преступлением? На суде я видел: отец был явно поражен, когда свидетели пересказывали, что говорил против него Мадер у трактира. А мать с Фрицем подтвердили, что в тот вечер отец находился дома.
Если бы прокурор хоть намекнул, кого он подозревает!.. Знает или догадывается о чем-нибудь Ула? Почему я побоялся пройти мимо ее дома? Ведь не сегодня-завтра могу встретить ее на улице, да еще при посторонних, когда на нас вовсю будут глазеть. Зачем ждать, откладывать встречу? Но может, она сегодня не одна, ушла к кому-нибудь в гости от удручающей тоски в пустом доме? А вдруг она думает так же, как отец с братом: освободили за недостатком улик, но убил-то наверняка он?! Может, все-таки лучше обождать? Вот поймаю преступника, тогда и покажусь ей на глаза.
По обочинам дороги потянулись небольшие, в рост человека, елочки - чем дальше, тем гуще. А впереди, на фоне ночного неба, могучей стеной поднимался хвойный лес. По левую сторону от дороги находилось деревенское кладбище. Там покоился Фридрих Мадер. Может, сходить туда, отыскать его могилу под глубоким снегом? Или прийти днем и положить венок? Удобно ли? И как на это посмотрят односельчане: одни, наверно, сочтут такой поступок постыдным лицемерием, другие - бессовестным цинизмом, а третьи увидят в этом свидетельство моей невиновности. Мнение деревни, этот маятник, не подвластный никаким законам, начнет бешено колебаться и в конце концов меня же ударит. Начхал я на их мнение. Ни каяться, ни лицемерить им в угоду не стану. Даже если все будут против меня.
Разозлившись, я смахнул снег с маленькой елки, согнувшейся под его тяжестью. Руки намокли и застыли, это подействовало на меня успокаивающе. Я остановился и начал по порядку сбивать руками снежные шапки с еловых ветвей. Еще проще оказалось стучать ногой по стволу. Снег сползал вниз, и деревце, словно вздохнув, сразу выпрямлялось. Вот так бы, одним ударом, стряхнуть с себя все заботы!
Да, покойному надо отдать долг; и не завтра или когда-нибудь, а сегодня, сейчас. Я нагнулся и начал обламывать нижние ветви, одну за другой, пока не набрал большую охапку.
И вот я стоял у могилы, смотрел на ее холмик и ни о чем не думал. Мороз покусывал руки, но я не прятал их в карманы теплого пальто. Из деревни время от времени доносился собачий лай; больше ничто не нарушало разлившейся вокруг тишины, не гнетущей и не тревожной, но созерцательной и благотворной…
Неожиданно я почувствовал, что за мной наблюдают. Сзади скрипнул снег. Я мгновенно обернулся. Человек, стоявший передо мной, сдавленно вскрикнул. Это была Ула. Узнав меня, она оцепенела.
Воротник ее светло-коричневой шубы был поднят. Под темной меховой шапкой лицо Улы казалось белым, а глаза - угольно-черными. Она посмотрела на могилу, увидела охапку еловых веток, протоптанный снег и поняла. Растерявшись, я хотел объяснить, извиниться, хотя извиняться мне было совершенно незачем. О чем она думала, что с ней происходило? Наконец она грозно взглянула на меня.
- Что тебе здесь надо? - спросила она резко.
Я опустил голову, как всегда, если речь заходила о смерти Мадера. Когда я поднял глаза, Ула по-прежнему сверлила меня твердым пытливым взглядом. Нет, я решил не уклоняться от ответа. Я шагнул ближе к могильному холмику. И она считает меня виновным, мелькнула мысль. А что еще ожидать от нее после того письма?
- Воздаю последнюю почесть, - ответил я. Внешне я сохранял спокойствие, хотя меня всего трясло.
- Неужели человек может так лицемерить… - сказала Ула, устремив на меня взгляд, полный муки.
- Прости, Ула. Меня сегодня освободили.
Она вздрогнула и шагнула ближе.
- Значит… ты невиновен? - Я заметил слезы в ее глазах. - Я цеплялась за твое «нет», - продолжала она, - даже когда зачитали приговор. А потом вернулся Фриц после свидания с тобой…
- Он наврал!
- Наврал? - Ула слабо улыбнулась и опустила голову. Она, вероятно, вспомнила о своем письме. - Я даже не поздоровалась с тобой, - пробормотала она и, теребя кожаную перчатку, подошла ближе.
Вот теперь надо сказать ей все!
- Моя невиновность, Ула… еще не доказана. Понимаешь: меня освободили за недостатком улик! Сегодня утром я сам еще этого не понимал, только дома понял, именно дома. Будет еще один суд, будут оправдывать меня, поскольку вина не доказана, а это хуже чумы!
Я опустил голову. Если уж отец с братом без колебаний считают, что убийца я, то как может Ула, дочь жертвы, думать иначе?
Она дергала меня за рукав в ожидании, пока я подниму голову. Ее лицо, ее огромные глаза, показавшиеся мне такими черными, были совсем близко.
- Ты, верно, как и все, думаешь, что это я сделал? - прошептал я.
Ула, отпустив мой рукав, задумчиво смотрела на меня. Лицо ее оставалось неподвижным. Она закрыла глаза и ладонями сжала виски.
- Господи, добро и зло я различаю, но в этом деле ничего не могу понять, - беспомощно пролепетала она. - Я ничуть не сомневалась в тебе, когда все только и твердили, что твоя вина доказана. Я любила тебя. Это давало мне силы верить тебе… до того ужасного дня, когда Фриц возвратился и рассказал мне…
- Ну а ты?
Она отвернулась к могиле. Я чувствовал, что Ула не знает, что сказать мне; и я молчал, не желая оказывать на нее давление.
- Прости меня, отец, если я ошиблась, - прошептала она и застыла на минуту, словно ждала ответа. Потом решительно повернулась и протянула мне руку. Я пожал ее.
- Не обмани моего доверия. Иначе не знаю, что я с собой сделаю. Если ты невиновен и на меня не в обиде, то пойдем… ко мне. - Она посмотрела мне в глаза долгим, испытующим взглядом и, повернувшись, затопала по снегу мелкими шажками.
Никогда еще я не любил Улу так, как в эту минуту. Она верила мне! Жизнь опять приобрела для меня смысл. Я еще сильнее ощутил свой долг найти убийцу, избавить Улу от ужасной неопределенности; от этого зависело все ее будущее.
Она уже сворачивала к дороге. Я поспешил, стараясь ступать в маленькие следы, и у выхода с кладбища догнал ее. Молча мы двинулись к деревне. Вокруг была тишина, заснеженные поля, лес, луга, сады и дома в снеговых шапках, а над нами - ясное звездное небо, чистое, как моя совесть. Порой наши взгляды встречались, и тогда мои глаза тонули в ее глазах, мои пальцы находили ее руку, а губы - ее рот. Прошло полчаса, пока мы добрались до усадьбы Мадера. Слева от ворот выступал из сугробов дом, позади него виднелся сарай и чуть дальше - хлев.
Ула вставила ключ в замок калитки, но он не отпирался. Я надавил на ручку, калитка отворилась.
- Еще ни разу не забыла ее запереть, - сказала Ула с удивлением и как-то неуверенно вошла во двор. Она даже испуганно огляделась по сторонам, прислушиваясь. Подойдя к двери дома, взялась за ручку, и дверь сразу приоткрылась. - Но ведь я ее заперла и калитку тоже! - Ула разволновалась. - Еще когда запирала калитку, ключ упал, и я долго шарила в снегу, пока нашла. Поэтому я точно помню, что заперла.
Отстранив Улу, я заглянул в сени, прислушался, но ничего не услышал. Глаза, привыкшие к снежной белизне, ничего не видели во тьме.
- Спички, - прошептала Ула.
- Нету. - Я невольно тоже понизил голос. Прислонившись к дверному косяку, я на секунду зажмурился, чтобы глаза привыкли к темноте. - Включи свет.
Ула пошарила на стене. Выключатель щелкнул раз, другой, третий…
- Не работает, - шепнула она и проскользнула мимо меня в сени прежде, чем я успел ее удержать. Распахнувшаяся дверь скрипнула петлями.
- Ула, погоди…
Отделившись от косяка, я шагнул в сени и споткнулся о порог. В ту же секунду на мою голову обрушился сильнейший удар. Ни обернуться, ни пригнуть голову, ни закрыться, ни крикнуть я не успел. Второй удар, правда слабее первого, высек острую боль в затылке. Язык мне не повиновался, пальцы уцепились за выступ на стене и бессильно разжались. Не издав ни звука, я рухнул.