Ханнера тоже будто ударили; правда, уже в следующий миг он пришел в себя. До этого он не сознавал, насколько эффективна работа его помощников, когда они работают все вместе.
— Не причиняйте ему вред, — сказал он. — Просто не давайте двигаться.
Потом повернулся к Рудире.
Она нависала над юношей, ее алое платье ярко сияло в свете пожара, будто светилось само по себе; а ведь оно и правда может светиться само, подумал вдруг Ханнер. Учитывая, как мало известно об этой новой магии, этом так называемом чародействе, такое было бы неудивительным.
Рудира, вытянув руки, застыла футах в пяти над землей; взгляд ее был прикован к юнцу — тот пытался подняться: не сесть, а именно оторваться от земли. Он слегка колыхался, как лист на ветру, но не мог взлететь больше, чем на несколько дюймов, — ему мешала Рудира.
В конце концов он позволил себе опуститься назад.
— Значит, ты убила больше, чем трех? — спросил он.
Ханнер ахнул, а Рудира рявкнула:
— Я не убивала никого!
— Тогда откуда в тебе такая сила?
Рудира нахмурилась.
— О чем это ты?
— А разве не в этом все дело? — спросил парень. — Я становился сильней с каждым новым боем, с каждой победой над одним из нас... из чародеев, ты сказала?
— Так нас зовут ведьмы, — проговорила Рудира. — Прозванье не хуже прочих.
— А ты убивала других чародеев?
— Ну что за дурак! — Рудира пожала плечами. — Никого я не убивала. Мы все разные. Кто сильнее, кто слабее.
Мне повезло.
— Но я правда становился сильнее! — возразил парень. — Я это чувствовал! Сильнее с каждой дракой!
Рудира сверху вниз задумчиво глядела на него.
— Разумеется, чувствовал, — с явным отвращением в голосе проговорила она. — А об опыте ты когда-нибудь слышал. Не знаю, что такое чародейство, но знаю, что чем больше практикуюсь, чем больше пользуюсь чарами, тем легче у меня все выходит. Чары словно бы ждут, чтобы я ими воспользовалась. Ты делался сильнее после каждой из твоих дурацких драк именно поэтому, дурень ты этакий, а вовсе не потому, что получал силу своих врагов!
— Так это и происходит на самом деле? — спросил Ханнер, но ни Рудира, ни ее противник не услышали его.
Если дела обстоят именно так, то с надеждой на то, что чародеи растратят всю свою силу и снова станут нормальными людьми, приходится распроститься.
Прокладывая себе путь через обломки, Ханнер направился назад, к старшему.
— Не дайте ему взлететь, — крикнул он издали Йорну и остальным.
По дороге Ханнеру пришлось пройти мимо одного из тел — старуха лежала, вперив в небо остекленевший взор, ее бескровное лицо не оставляло сомнений в том, что она мертва. Ханнер не стал присматриваться. Вместо этого он обратил взгляд на старшего из схваченных.
Тот уже оправился от падения — достаточно, чтобы повернуть голову и взглянуть на Ханнера.
— Милорд... — проговорил он, узнав его наряд.
— Отпусти меня, — сказал пленник Рудиры. — Обещаю, что уберусь отсюда, если отпустишь.
— Придержи его пока, — велел Ханнер через плечо.
Потом снова повернулся к старшему.
— Вон тот говорит, что убил троих. — Он кивком указал на парня, разговаривавшего с Рудирой. — А скольких убил ты?
— Я не хотел убивать никого.
— Отпусти же меня! — снова подал голос юнец. — Если ты права и дело только в опыте, то у тебя вообще нет причины меня трогать!
— Заткнись! — рявкнул на него Ханнер. — Рудира, не отпускай его!
Он повернулся к старшему.
— Ты не хотел, — повторил он. — Но убивал?
— Да, вероятно, — признал тот. — Кое-что я тут натворил, признаю. Но должен же был я защищаться от этого безумца!
— Зачем ты помог ему напасть на Рудиру?
Чародей пожал плечами.
— Ошибся. Этот дурак напал на меня — вызывает, сказал, на битву за власть над улицей. Я увлекся, а когда вмешалась она, это показалось... досадной помехой.
Ханнер кивнул:
— Горячка битвы. Я слышал о подобном. В такие минуты люди способны на любую глупость.
— Именно, милорд, именно.
— А теперь, когда бой закончен, что ты намерен делать?
Человек посмотрел вокруг — заваленная обломками улица, горящие дома, труп старухи...
— Полагаю, мне предстоит предстать перед городским судом. Я стану молить о снисхождении, поскольку был сведен с ума кошмарами и этой новой силой. — Он вздохнул. — А потом, полагаю, проведу остаток жизни в рабстве или в какой-нибудь тюрьме — это в том случае, если меня не повесят.