– Да что же мы, навки безродные, чтоб самим себя выдавать! – Молинка всплеснула руками. – Без отца, без матери свою судьбу решать! Ты своим бы дочерям, князь Святко, не желал такого! А коли решимся – род от нас откажется, зачем тебе такие невестки!
– Не откажется от вас род, что ты говоришь! Я бы от таких красавиц нипочем не отказался!
– Даже если бы к хазарам сбежали? – Лютава усмехнулась.
– Так то хазары! Язык чужой, все чужое. А то мы – русы, с кривичами одного языка, одних богов почитаем.
– Одних или не одних, но замуж без родительского благословения не ходят. И если не хочешь ты, князь Святко, нас в дому полонянками безродными держать, то разговоры эти оставь и говори с отцом нашим.
– Ну, ладно. – Хозяин махнул рукой. – Вы пока, милые, побудьте гостями моими. Жена за вами присмотрит. Ну, отдыхайте, мешать не буду.
Он ушел, вслед за ним упорхнула и Семислава. Но долго скучать в одиночестве девушкам не пришлось. По причине приезда Доброслава и его новостей в Воротынце стихийно собралось вече, причем вятичи требовали показать им дочерей Вершины, и за ними снова пришли.
Здешнее вече собралось на склоне пригорка, под воротами городка – внутри не нашлось бы столько места. Не было ни мальчишек, которые всегда сбегаются посмотреть и послушать, ни дряхлых стариков – только молодые и зрелые, но крепкие мужчины, посланные своими родами в поход.
– Вон Твердята, то есть Твердислав Святомерович. – Приведшая их Семислава кивнула в сторону одного из парней, стоявших ближе к воротам среди наиболее знатных бояр. – Он после Доброслава старший. А вон тот, румяный, в красной рубахе, – Ярогнев Рудомерович, сын прежнего князя оковского. Еще Добромер есть и Твердибой, но те вам молоды в женихи, пожалуй – моложе вас. Добряшке – пятнадцать, а Бойко тринадцать всего. Они уже с бойниками на Дон ушли.
– Смотри, Молинка, вон они, женихи наши! – Лютава дернула сестру за рукав.
– А ты-то что же не родила сыновей? – спросила Молинка у Семиславы. – Князю Святке, чай, воеводы нужны!
– Макошь и Лада не дали покуда. – Семислава пожала плечами. – Видно, не для того меня предназначили.
Лютава подумала, что жрица самой Лады такого высокого посвящения уж наверное смогла бы за семь лет замужества выпросить у богини хоть семеро детей. Знать, сама не торопится. Пока не родит, старшей волхвой ей не стать – бездетной женщине не доверят такую должность, боясь, что ее бесплодие навлечет ту же беду на все племя. Впрочем, какие ее годы – еще успеет птенцов вывести, лебедь белая.
Видя, что гостьи на них смотрят и о них, видимо, говорят, оба княжича заволновались, хотя и по-разному. Твердислав, высокий парень лет восемнадцати, с продолговатым лицом, похожий на Доброслава, принял равнодушный вид: дескать, что мне девки с какой-то там Угры! Ярогнев, его ровесник, красивый, с ярким румянцем на щеках, наоборот, покраснел и отвел глаза, но потом вновь бросил на угрянок блестящий взгляд.
Семислава вдруг как-то подобралась; Лютава почувствовала ее напряжение и оглянулась. Через почтительно раздавшуюся толпу к воротам, где собирались бояре, приближалась высокая, статная, худощавая женщина в наряде старшей жрицы, посвященной Марене. Лютава никогда ее не видела, но сразу догадалась, кто это, – она знала, что старшую жрицу оковских вятичей зовут Чернава, что она сама княжеского происхождения и была женой прежнего князя, Рудомера Дедомеровича. После его смерти она вступила в брак с его братом и наследником, Святомером, поскольку не годится старшей жрице племени быть вдовой, но брак этот существовал по большей части на словах и княгиня Чернава жила не с мужем, а здесь, на Зуше, в одном из старейших святилищ Марены. У нее имелось трое детей: старшая дочь, Всеотрада, жила замужем где-то на Упе, младшая пока оставалась в Маренином святилище при матери. Сыном Чернавы был и княжич Ярогнев, будущий повелитель оковских вятичей. Когда-то, должно быть, красивая, она теперь поражала строгой сдержанностью умного лица, величавой осанкой и огромной внутренней силой, которая исходила от нее и разливалась вокруг, сопровождая ее, как волны расходятся вслед за идущей лодкой. Сразу делалось ясно, почему она сохранила положение княгини и верховной волхвы, даже овдовев; и напряжение Семиславы при виде нее становилось понятным. Старая волхва оставалась сильной соперницей для молодой женщины, жаждущей власти и поклонения, и этот противник был пока не по зубам Семиславе. «Не по клюву!» – с мстительной радостью подумала Лютава.
– Здравствуй, княгиня-матушка, здравствуй! – говорил князь Святко, в это время появившийся у ворот. – И ты пришла, ну, начинать будем! Все собрались вроде.
– Здравствуй, князь! – Княгиня кивнула. – Прости, что задержалась, да умер воевода Божегость. Призвала его Марена-мать, пришла пора в путь провожать.
– Умер-таки? – Князь Святко с сожалением покачал головой. – Да примут его с честью боги и предки наши! Хороший человек был и воевода отважный.
– Это лебедянский воевода, – шепотом пояснила Семислава девушкам. – Его уже раненого привезли, лечили, да рана воспалилась.
В этом известии, как в высоких валах Воротынца, отражалась близость войны. Многие из кметей, что собрались возле городских ворот, вместо обычных коротких башмаков или поршней были обуты в высокие хазарские сапоги из некрашеной рыжей кожи, и в этом тоже отражалась война. У своих главных противников славяне понемногу обучались искусству конного боя, перенимали нужное для этого оружие и снаряжение.
По толпе пролетел негромкий гул, вздохи. Люди бормотали напутствия погибшему, и лицо княгини Чернавы внушало почтительный трепет, словно перед ними воочию встала сама Мать Мертвых.
Князь Святко пересказывал людям новости, известные ему от Доброслава, вятичи слушали в молчании. Не оправдались их надежды получить помощь днепровских кривичей, и они оказывались лицом к лицу с хазарами, уже разбившими воронежских поборичей и донских лебедян. Имелась слабая надежда, что киевский князь Ярослав ударит на хазар с юго-запада, но пока от него не приходило вестей, и вятичам, чтобы отстоять свою землю от разорения, приходилось рассчитывать только на себя.
– Так расскажи, княже, что там с угрянами? – крикнул один из мужчин.
Судя по его золотой гривне и уверенному виду, это был кто-то из знатных бояр. При этом он бросил взгляд на Лютаву и Молинку, видимо зная, кто это и как с ними связан его вопрос.
– Это воевода Рудояр, стрый князев, – шепнула Лютаве Семислава. – Он и войско поведет.
Лютава окинула быстрым пристальным взглядом человека, обладавшего в племени вятичей верховной властью на время войны. Рудояр, носивший одно из старинных родовых имен оковского княжеского рода, был уже не молод, но еще силен; все его кости и мышцы, казалось, за десятки лет закалились и приобрели крепость дуба. Суровая жизнь наложила заметный отпечаток на его лицо: от внутреннего угла глаза и от углов рта расходились глубокие морщины, такие же борозды виднелись на лбу, полузавешенном светло-русыми, редеющими, с проблеском седины волосами. Брови были неравномерно изломаны старыми шрамами.
– Сын мой у них гостил, – Святко посмотрел на Доброслава, – пусть он и расскажет. Говори, сыне, – позволил он.
Доброслав шагнул вперед.
– Неласково меня князь Вершина угрянский встретил, – начал он. – Не понравилась ему воля, что боги ему прямо в руки вложили. Не постыдился под женщиной ходить, новой смоленской княгиней. Не пожелал нашу дружбу принять, все отговаривался, время тянул. И даже подлый замысел заимел – хотел меня и людей моих извести.
Возмущенная Лютава едва удержалась от возгласа, но справилась с собой и только сжала кулаки. Глаза ее гневно сверкали. Ей, девушке, чужой здесь, совершенно не полагалось подавать голос, но все в ней кипело от возмущения. Мало того что Доброслав украл их из дома, оскорбил род Ратиславичей, так теперь еще клевещет на них и обвиняет в черных, предательских замыслах, в нарушении заветов, данных богами и предками!