Короче, я тогда по звездному небу пошел, рукавом слез остатки затираю. Вообще, я сразу это небо узнал. Ночью, если ветер песок туда-сюда не крутит, то звезды очень хорошо видны. Уйдем с братом в пустыню, и Январжон меня то с Большой Медведицей познакомит, то еще какого-нибудь прекрасного зверя на небе отыщет. Теперь я шел рядом с этими звездами, впереди птица моя летит, внизу маленький школьный глобус плывет с отломанной ножкой и весь мелом измазан.
Потом знакомиться стали. Мужчина в железном колпаке подъехал, красный, лицо страшно волосатое. Тело толстое, военное, с достоинством. Я — Бахрам, говорит, заведую тут вашим Объектом, только пока у меня до него руки не доходят. Посмотрел я на его руки, нормальные руки, здоровые. Ногти, правда, железные. Не понравились мне эти ногти, если честно. А Бахрам стоит, рассказывает, что он всеми Объектами на Земле заведует, главный заведующий по войне. Ну, думаю, у нас даже Марат так никогда не расхвастается. Хотя с такими ногтями не пропадешь, и лицо командирское. Потом свою железную рубашку потрогать разрешил, но в это время новая планета пришла, я, говорит, Зухра. Красавица, ресницы — километр. Только птица моя дальше летит, и с Зухрой побыть не получается, жаль. Созвездия начались.
Вначале со мной познакомились две Медведицы и один Дракон. Каждое созвездие, когда меня с птицей видело, обязательно представлялось. Кто-то кричал: Я — Змееносец, и змеей махал. Лев потом был с пастью, еще кто-то. Потом одна молодая появилась: я — Дева, здравствуй. Здравствуйте, Дева. А она засмеялась. Зачем, говорит, ко мне в пустыне приходил? Нет, говорю, я к учительнице приходил. Дева меня по шапке погладила, говорит: это одно и то же. Люди и звезды — это одно и то же, только на Земле эту разницу не видят.
Почему?
Дева у себя на руках звезды поправила, говорит: у вас внизу смерти много, несправедливости. Мы, кто у вас там умер, из него тут звезду делаем. И достает из своих бровей звездочку. Это, говорит, твой отец. И в руки мне его кладет. О, говорю, отец, какой вы маленький! Не знаю, что с отцом-звездой дальше делать. А он молчит, только чувствую, по ладони слеза потекла. Ладно, говорит Дева, повидался и хватит, не планетарий тут. Птица твоя, смотри, уже летать устала, скоро исчезнет. Беги, с Рыбами попрощайся, они прямо и налево, если что — у Андромеды-опы спросишь, она с ними рядом светит. Рыб поблагодаришь, они все-таки за тебя помолились, только долго с ними любезности разводить не надо, они поговорить обожают, а тебе с неба спускаться пора.
Побежал к Рыбам. Они меня расцеловали как внука какого-то: как дела, дома как, Рано-опа здорова? А Январжон? Я тоже: как дела? спокойно ли в вашем небесном арыке? И еще спасибо, говорю, за помощь, а как мулла поживает? Рыбы переглянулись: хорошо поживает, спасибо. Тут у меня руки мерзнуть стали, смотрю, а сбоку мой Рыжий стоит, ладонь козырьком, высматривает что-то. Потом он сплюнул — в небо и прочь зашагал, шахматной доской под мышкой побрякивает. И птица сразу исчезла.
Глаза открываю — тишина, за окном дождь шевелится. Под чужим потолком чужая лампочка темная, как маятник, туда-сюда, туда-сюда. Вскочил и чуть не упал — об учительницу споткнулся, лежит, одежды нет, рядом чайник разбитый красуется. Нет, говорит сонным голосом учительница, это не любовь. Тут я вспомнил, что ее резали и сердце ее на шахматной доске. Вы сейчас что-то сказали, говорю, неслышно как-то получилось. А она вдруг как закричит: что, что ты в настоящей любви понимаешь?! Страшно мне стало, перепрыгнул я через нее — и в дверь. Только поздно.
Стоят.
Командир, Карим-повар, Кочев, еще несколько солдат, лица дождем скрыты, даже Прилипала стоит, правда, сбоку, как будто ему все неинтересно. Тихо стоят, организованно, и на меня дружно смотрят. Что, спрашивают, что ты там делал?
Делал — что? Он там в шахматы играл, товарищ начальник, шутит Прилипала. Никто не засмеялся. Тут учительница вышла, подкраситься даже успела: вот, он меня насиловал, справку надо? Мужчины подходить ко мне стали. Поздравляем, говорят, взрослым стал, теперь посмотри, что мы с такими взрослыми делаем. Нет, кричу, не хочу “теперь посмотреть”! Убегать некуда — конец Объекта и забор. А они все подходят, курят, друг другу подмигивают. Тут смотрю — мать с Январжоном бегут, к командиру подбегают, и мать давай кулаками на всех махать, потом видит — не помогает, на колени упала: не наказывайте его, он дурак, дурак он.
Зачем она меня так обидно спасала? Зачем?
Короче, подержали меня два дня в яме — выпустили. На Объекте учения начинались, генералы едут, никто не хотел, чтобы спрашивали: а кто это у вас в яме? И учительница вдруг защищать меня стала: у вас человек влюбился, а вы его в яму. Тебя не поймешь, возражают ей. Короче, пока они наверху разговаривают, я в яме сижу, о жизни думаю. Уезжать в Ташкент отсюда надо, вот. Там возможности. А здесь сами видите что.
* * *
Учения еще с одним важным событием совпали. У нас появились тетушки. Сразу две, редко такое бывает. Прислали о себе письмо, в письмо открытку сунули, с Москвой. Сами около Ферганы живут, а Москву положили, потому что открытка понравилась. Написали, что они две пожилые женщины, живут вместе, пенсия скромная. Одной детей бог не дал, потому что супруга ей послал и сразу забрал, в одна тысяча девятьсот сорок четвертом году. А у второй муж-дети были, бог тоже забрал, несмотря на мирное время. Они моего отца родственницы. Раньше с нами не виделись, потому что не могли о нас все хорошо узнать. А недавно другая наша родственница в Россию на базар ехала, у них один день жила и даже кураги десять кило у них взяла, чтобы тоже продать. Эта родственница, Хадича-опа звать, все рассказала, что двое сирот в песках растут. А письмо кончалось тем, что тетушки хотят приехать и поговорить.
Мать как письмо прочитала, целый вечер об этом думала. Потом перестала думать, стала суп варить. На казан смотрит: как жалко, что дочки нет. Сыновья — это предатели. Не смотрите на меня глазами предателей! Вы обзаведетесь женами, они сядут вам сюда и сюда и еще вот сюда, командовать будут вам в каждое ухо: ва-ва-ва, ва-ва-ва!
На следующее утро учения начались. Учения — всегда праздник, хотя кто-нибудь обязательно погибнет, и все потом его ходят, небритые, жалеют. Один раз пустыня загорелась, два солдата до трупов сгорело, один отличник службы, о нем особенно повторяли, что жалко, даже его матери писали: спасибо за сына. Потом ракета не там упала, около танка. Техника, хочу сказать, в те времена на Объекте отличная была, современная, до сих пор жалко.
А началось все с тех учений, когда два генерала приехали, а меня перед этим из ямы вытащили, чтобы интереса не вызывал. Один генерал оказался не нашим, и с ним переводчик везде. Наш генерал им технику показывал, это так вот стреляет, это так вот ездит. Не наш довольный ходил, потом вдруг сомневаться стал: а правда это вот так стреляет, а не так? Наши даже обижаются, тут же технику в действие приводят: ба-бах! ба-бах!
Потом узнали, что не наш генерал технику покупать приезжал. Учения ему не нужны были, только техника нужна, торговался как черт. Старики сказали, что генерал был немец, только западный, из-за этого говорил по-испански. Многие его американцем называли: Американец приезжал, Американец танки грузил. Мать, когда на нас потом стали китайскую лапшу с самолета кидать, сказала: дураки, все дураки, генерал китаец был, за-гри-ми-рованный. Ей говорят: вы, дорогая Рано-опа, еще бы “негр загримированный” сказали. Мать: не-е-ет, негра я бы узнала, жизнь прожила все-таки.