Голуби! Голуби!
* * *
Скажу сразу: не убили. Наоборот, учиться послали в Ташкент. Чтобы подальше от Фатимы и этого, у которого уже, кажется, приданое скопилось.
Когда меня отправляли, Фатима подбежала ко мне и заплакала. Я наконец увидел, какая она некрасивая, и почувствовал, что люблю. Почему-то на учительницу она сразу похожа стала и на звездную женщину, хотя и глаза, и уши у нее совсем другие были. А она упала. Стала обнимать мои ноги, кричать, чтобы взял ее в Ташкент, она мне будет помогать учиться. Сердце мое! Сердце мое, кричит. Вокруг люди стояли, соседи вперемежку с родственниками, смотрели все. Мне было плохо, только немного приятно: с настоящим Январжоном она так не прощалась, повезло мне все-таки.
Я подумал: если бы нас тогда убили, это была бы красивая жизнь. Но никто даже пальцем не пошевелил, чтобы нас убить. Меня прогоняли учиться; из Фатимы со временем изготовят еще одну недоразвитую старуху. Которая будет по ночам махать им черными пальцами, кричать: голуби, меня убивают голуби! И ее специально никто не услышит.
Когда я жил в Ташкенте, мне показали человека, который делает татуировку. Помните студента, на которого свалился джизакский хлеб, когда он с девушкой активно отдыхал? Этот самый студент был поклонник татуировки, причем, поглядев ему в лицо, вы никогда бы не догадались, что у него там на спине нарисовано. Короче, он мне сделал блат к этому татуировщику, я тому сразу конкретно: напишешь то-то и то-то. Он: почему? И еще потребовал: расскажи мне свою историю, я сам решу, что тебе на спине изобразить. Татуировка, говорит, это как портрет, только важнее, портрет можно в какой-нибудь музей спрятать, а татуировка всегда на тебе. Ну, давай, говорит, рассказывай, я пока все приготовлю.
Он мне не понравился, но я ему все рассказал. И насчет пустыни, и про Самарканд с рыбами, и про Рыжего, как в шахматы с ним играл, когда учительница со звездами внутри лежала, и обо всех свадебных неприятностях Январжона. Не хочу хвастаться, но он меня очень внимательно слушал, татуировщик. Потом ладони потер: интересная жизнь, первый раз о такой слышу. Я, говорит, прежде чем татуировку делать, всегда человека слушаю, чтобы правильно ему все сделать, даже судьбу, если можно, подправить. Я: как? Он: через кожу. На зоне много лет этим делом занимался, после моей татуировки люди как заново рождались, понимаешь? Заново! Между кожей и судьбой связь сильная. А ты заладил — “Ночь коротка”. Что ты с этой надписью от жизни, говорит, увидишь? Ни командиром тебя не сделают и ни одна баба под тебя нормально не ляжет. Ну что?
Не твое дело, отец, говорю. Пиши: ночь коротка. Пиши!
Он вздохнул: ценю твердость характера. Если еще пару червонцев, студент, накинешь, могу изобразить русалку, населению нравится. Нет, говорю, русалка на спине не пригодится, а вот если несколько звезд — так и быть. Он смеется.
* * *
Татуировка, наверное, роль свою все-таки сыграла: жизнь нормальнее пошла. Без приключений. Вот уже учеба ташкентская позади, мне в торжественной обстановке на ладони диплом кладут. По дороге домой, на Объект, хотел заехать туда, где Фатима осталась. Даже почти заехал, около самого их въезда из попутки вышел, стою, отдыхаю. Хорошо, облака. В поле мужчины работают, далекие, маленькие, меня не замечают. А я — вот он, с дипломом. Это родственники Фатимы, я постепенно узнаю их спины и затылки. А они меня — нет, потому что не видят, землю поливают, только землю и видят. Я подумал, что тоже, если Фатиму встречу, здесь останусь. Они это устроят, скоро уборочная начнется, лишняя рука на вес золота. Они окружат меня, скажут: мы — родственники, пошли на поле. И Фатиму могут мне не показать — они, конечно, не обязаны мне ее показывать.
Покурил я так минуты три и уехал. В машине тоже много курил, сигареты просто сами в рот заскакивали. Не плакал. Все-таки взрослый мужчина, зачем слезы? Совсем ненужная на лице вещь, эти слезы.
На Объект приехал, там уже мать навстречу бежит. Как, спрашиваю, ваши дела, здоровье? Спасибо Господу, отвечает, все в порядке, нам крышу починили, кур держим, на пенсию выхожу. Как вы, спрашиваю, на пенсию идете, вы же молодая? Нет, говорит, теперь я немолодая.
Я смотрю — действительно немолодая: как раньше не замечал? Стою, придумываю что сказать. А кур, говорю, можно держать? А она смеется: можно, можно, тут у нас танки и ракеты продают, а кур тем более держать можно. Смотри, вот Январжон бежит, чтобы с тобой обняться.
Бежит какой-то мужчина. За ним еще люди бегут. Неужели все — со мной обняться? Нет: кто-то меня видит, руку сует, кто-то даже на бегу целует, но все торопятся куда-то мимо. Около меня — только мать и Январжон, да и тот с ноги на ногу переминается, тоже со всеми куда-то хочет, потолстевший. Хочу мать спросить, но она увлеченно про кур рассказывает. Я говорю: куда все бегут? Она: это не петухи, это какие-то звери... Бегут? Кто — бегут? А, ты же давно у нас не был — учительница снова замуж выходит.
И Январжон говорит: ну ладно, ты здесь с матерью побудь, а мне надо, друзья машут. Пошел толпу догонять. Мать ему кричит: водки много не пей, слышишь! Вообще в рот не бери! Ко мне повернулась, косынку поправляет: учительница, как ты уехал, из загса не вылезает, уже третий муж у нее на счету. Что она с ними делает, не знаю, только они, во-первых, все американцы, а во-вторых, по-моему, просто с ней временно живут, а не мужья. Учительница-то думала, что они ее с распростертыми объятиями в свои Штаты утащат, а они, наоборот, сами от нее бегут, ее не берут. Вот она от злости и выходит все замуж, на ерунду какую-то рассчитывает.
Крепко меня обняла, наверное, снова вспомнила, как по мне скучала. Я тоже постарался это вспомнить, глаза закрыл. Стоим.
Открываю — опять люди идут, в центре — белая машина, в ней еще что-то белое. И все это на нас идет, люди и машина. Мать говорит: ну вот, придется здороваться; пиджак на мне разглаживает. Действительно, это была свадьба, и теперь она перемещалась по пустыне как раз мимо нас. Я вспомнил, как болел на свадьбе Январжона, и испугался, что сейчас у меня здоровье тоже пошатнется, отвернулся. Машина специально ко мне подъехала, из нее выпрыгнула учительница-невеста.
* * *
Вернулся? — строго спросила меня учительница. Не видишь, что ли, сказала мать. Вижу, улыбнулась сквозь фату невеста. Возмужал. А вы совсем не постарели, сказал я. Почему я должна стареть? — удивилась учительница. Я была все время счастлива.
И показала пальцем в машину. Кто там сидит? Жених, объяснила учительница. Опять не местный? Да, да, да.
Я заглянул в машину и увидел Рыжего. Он сидел в шляпе.
Учительница: он по-нашему не понимает. Я с ним через самоучитель познакомилась.
Американец? Да, торопливо улыбнулась невеста; поздоровайся с ним, он здороваться обожает.
Мы поздоровались. Невеста сказала: отойди, я хочу сесть обратно к своему жениху, он там без меня терзается.
Я отошел от дверцы. Учительница, как змея, заползла внутрь. Все почему-то захлопали и ушли вместе с машиной. А мы остались.
Кто-то меня сзади дергал за рукав: Прилипала. Обнялись. Пойдем выпьем, посоветовал Прилипала.
Мать нахмурилась: это ты для чего ему предлагаешь? Чтобы от матери оторвать? Ты, Прилипала, на свадьбу эту дурацкую иди, там тебе нальют, мальчика не трогай.
Я не трогаю, оправдывался Прилипала. И на свадьбу не пойду. Не ведите себя как единоличница, ваш сын, между прочим, еще мой друг, мы с ним в шахматы играли, правда?