А я его рожала, мрачно сказала мать. Прилипала пожал плечами. И ушел, пиная сапогами песок.
Мать взяла меня за руку: мне тоже жалко его, Прилипалку. Тут знаешь, их всех развезли, кто из республик был. Даже Грузина увезли — помнишь Грузина? Из Прибалтики тоже приезжали, им теперь армию свою из кого-то делать надо, офицеров своей национальности чуть ли не с собаками ищут. А у Прилипалы все пятнадцать республик в крови намешаны, кому такая дружба народов нужна, спрашивается. Вот сидит, корни, говорит, здесь пускать буду. Нашел где пускать. И пьет много.
Мы шли домой, в барак.
* * *
...Хочу добавить еще несколько объяснительных слов.
Когда началась гуманитарная война и о нашем Объекте вспомнили, Прилипала приказал выпускать Стенгазету.
Глядя в наши удивленные, сонные лица, он говорил: Стенгазета нужна для повышения боевого духа.
Да, сказали мы.
И зажмурились, потому что наверху опять грохнуло, с потолка песок зажурчал.
Третьи сутки, однако, бомбили. Вначале капсулы с тушенкой летели, с пакетным супом, падало-разбивалось сгущенное молоко. Никто ничего не понимал. Кто-то, кажется Каракуртов, сказал, что это все отравленное, эти продукты. Как бы не так: добыли на руинах несколько образцов — съедобно. Только немного просрочено, усмехнулся Прилипала, разглядев этикетку.
В первый налет десять человек погибло. Кужикина убило капсулой с кубиками растворимого супа. Эти кубики мы растворили на его поминках. Кто-то сказал: вкусно.
Нас убивали едой.
В третий налет они сбросили не еду — презервативы. Дул сильный западный ветер, почти все это в пустыню улетело.
Прилипала мрачно вертел и мял добытый разведчиками пакетик с порнографической девушкой: за кого они нас принимают?
Я честно сказал, что не знаю, за кого нас принимают.
Мы отбивались единственным непроданным танком. Кочев предположил, что они специально у нас этот танк не купили, чтобы считать нас военной базой. И бомбить.
Ба-бах.
Я отпросился, чтобы сбегать к раненому Январжону.
Он лежал лицом в мокрую, вздрагивающую стену бункера.
— Январжон!
Он молчал. Распухшей, потемневшей рукой он сделал мне знак уйти. Застонал.
Это скоро закончится, брат, сказал я строгим голосом здорового человека. Это закончится, мы приведем из города врача, врач успешную операцию сделает.
Январжон повернул ко мне лицо, густо утыканное щетинками: братишка, там, говорят, наверху капсулу с сигаретами сбросили.
Я кивнул. Он сказал: очень прошу, всю жизнь мне только бычки доставались. Я еще раз кивнул. Январжон раздвинул губы в мокрой улыбке.
Обещаешь? — спросил. И добавил, снова отвернувшись к стене: помнишь, как мы звезды ходили смотреть? Любоваться?
Я подтвердил.
А Фатиму, вдруг спросил Январжон, Фатиму помнишь?..
Да, я помнил Фатиму.
Он снова стал стонать, я поправил на нем тряпку, которой его накрыли, и вышел. В соседнем отсеке сидела мать и спала, по ее рукам и ногам ходили маленькие куры.
Мать захрапела и открыла глаза.
Я расчистил место от кур и сел рядом: нормально дела, с Январжоном беседовал.
Что с ним беседовать, вздохнула мать. И муллы, как назло, нет.
Вы его хороните уже, что ли?
Мать подложила под спину подушку: я о будущем думаю.
Мы замолчали. Наверху снова что-то упало и разорвалось. Я все пытался понять, как мать думает о будущем. Зачем ей, например, эти куры, от которых все нос в бункере зажимают, когда наверху земли не видно от пакетиков куриного супа? Я посмотрел в ее глубокое, родное лицо.
Мама, Прилипала приказал издавать стенгазету, а мне написать для нее патриотический рассказ из моей жизни.
Дурак он, твой Прилипала, сказала мать и заснула.
Я поцеловал ее спящую руку, пахнущую птицей. Вышел.
* * *
Всю ночь, пока продолжался налет, я свой стенгазетный рассказ сочинял. Он начинался с детства, с отца и звезды над ним. Сочинять было легко, потому что я уже когда-то сочинил это все татуировщику. Теперь татуировщик сам со своими иголками в часть рассказа превратился. Я ничего не придумывал, просто по-своему вспоминал.
Под утро рассказ целиком сидел в моей голове. Бомбежка закончилась, можно было сбегать на поле боя за сигаретами для Январжона.
Я вышел из бункера; раннее февральское утро встретило меня. Нахлынул ледяной ветер, как будто только дожидался первого человека, который выйдет из теплого, пропахшего курами бункера.
Поверхность земли напоминала супермаркет. Банки с тушенкой, пакетики с китайской вермишелью, чипсами, вместе с презервативами и одноразовым шампунем. Все это лежало вперемешку с осколками капсул, местами обугленное, поскольку капсулы с гуманитарной начинкой, падая, первым делом взрывались.
Найти сигареты в этом мертвом изобилии непросто было.
А еще ветер засвистел сильнее, супермаркет под ногами заворочался, пополз. Заслезились глаза.
Эй, крикнули сзади. Это кто? — спросили меня. Это я! Я сигареты ищу, сигареты, и помахал двумя пальцами около губ. А, “Кэмел”? “Кэмел” дальше сбросили, вон там, туда не идите, буран начинается.
Да-да, послушно ответил я и побежал куда они показали.
Добежав, я принялся разгребать руками гуманитарные завалы, но пачки, которые я принял за сигареты, были презервативами с подмигивающей женщиной, этой женщины было столько, на каждой упаковке, на каждой пачке, что я задохнулся.
Чем глубже я разгребал, тем было тяжелее; бросить все хотелось и бежать назад, откуда продолжали что-то кричать. Но я видел Январжона, даже не теперешнего, с посиневшей рукой, а того, на любимом своем ведре: напра-во! нале-ево! Сигаре-ты! Сигаре-ты! Сейчас будут, брат, будут сигареты, не возмущайся.
Ветер густел, армия снежных песчинок проносилась вокруг, я уже плохо видел, что нахожу руками. Последним из видимого мира была стопка книжек “Как я пришел к Богу, или Вера и Бизнес” и ледяной комок супов быстрого приготовления. Дальше стало темно, снег глаза залепил. И заклеил губы — когда я попытался крикнуть о помощи.
* * *
Но все-таки мне повезло.
Когда я сделал последний разгребающий рывок, пальцам вначале стало тепло, потом и глаза, приоткрывшись, заметили снизу какой-то свет. Разбросав из последних сил пакеты, пакетики, книжки, я увидел ее.
Звезду.
Это была могила отца, я узнал ее по Звезде. Теперь можно было не беспокоиться, здесь не замерзну. От Звезды такое тепло дышало, что снег не бил в лицо, и глоток света вошел в меня и растекся, согревая.
Я лежал лицом к Звезде и разговаривал, очень хорошо разговаривал. Благодарил в основном. За все. За все и еще мать благодарил за счастье, хотя она, наверное, сейчас не слышала, кормила своими курами Январжона, и его я тоже благодарил. А Звезда отвечала.
Потом буран стал стихать, проступило синее небо с последними звездами ночи. Недалеко появились голоса солдат, я прислушался.
А он в эту сторону побежал? В эту, кажется; ты помнишь, как его звали? Нет. Слушай, какие-то приметы у него были? Были, внизу сказали, на спине посмотреть. А что на спине? “Ночь коротка”. Что? Надпись такая: “Ночь коротка”. Не слышу...
Они подходили, два прекрасных белых солдата.
Ташкент
1 Курпача — одеяло.
2 Хон — уважительное обращение как к женщине, так и к мужчине.