Перебирая всю пачку, она дошла до последней газеты, и лицо ее скривилось. Она нажала клавишу селектора:
– Зайдите ко мне!
Секретарша, увидев на столе «Рекламное приложение», публикующее брачные объявления, густо покраснела – она купила его для себя и в утреннюю почту вложила по недосмотру.
– Уберите! По–моему, семья у вас есть, да и пенсия, кстати, не за горами…
– Я случайно, просто хотела взглянуть… – сконфузилась секретарша, хотя на своем веку не раз попадала в щекотливое положение и властных начальников перевидала великое множество, иные пошли в гору, другие канули в небытие.
– Я вообще не желаю, чтобы вы покупали эту, с позволения сказать, газетенку. Это может поставить меня в двусмысленное положение. Идите!
Она могла быть довольна собой. Хозяйничает здесь всего несколько недель, но уже все под нее подстраиваются и бросаются выполнять малейшее желание.
До совещания оставалось часа два. Она достала блокнот, решив поработать над конспектом выступления, пошлифовать текст и подчеркнуть цифры, но тут из селектора послышался голос секретарши:
– Зайга Петровна, вас спрашивает какая–то Сцилла…
– Фамилия?
– Не назвала, говорит, приятельница…
«Сцилла? Где она узнала номер телефона? На встрече выпускников я никому его не давала. Да и побыла там с полчасика, ради приличия, чтоб не подумали, что зазналась».
– Ладно, соедините…
– Заяц? Приветик! Ну и ведьма у тебя в приемной! Как делишки?
– Не жалуюсь. Говорите, что нужно, у меня очень плотный день.
– Перестань выкать, Заяц! У нее плотный день! А у меня бедлам, мои девчата маркируют куртки на выставку. Поняла?.. Времена настали! Круговые перевозки: сперва грузи шмотки, потом их же принимай назад. Но я не поэтому тебе звоню. Камбернаус сыграл в ящик!
– Какой Камбернаус?
– Райво Камбернаус, с которым у тебя был роман. Сердечная недостаточность. В субботу отвезли в больницу, да поздно, он в последнее время жил на бормотухе и тройном. Вынос тела завтра около десяти. Мне моя сестренка сказала, она в операционной работает.
– Какой еще Райво Камбернаус?
– Идиотка несчастная! Да твой ухажер!
– Что–то не припомню.
– Такой длинный, красавчик, волейболист.
– Впервые слышу.
– Да? Нет, ну правда же, он с тобой шлялся! Да ты от него аборт делала.
– Ты меня с кем–то путаешь…
– Ну, как хочешь, а только девочкам нашего общежития он запомнился навсегда. О нем газеты писали. Наша надежда… Оправдал надежды… Неотразимый удар и все такое прочее… Пойдешь на похороны? Купим парочку левкоев, глянем, как переселяют в вечную обитель… А какой был красавчик! У меня завтра первая половина дня свободна.
– Не знаю… Не обещаю… Чужой человек…
– Да ты его видела, видела! Могу поклясться! У тебя Динкиных координат нету?
– По–моему, она работает на этом филиале, на Югле. Где, говоришь, хоронят?
– Где же еще, как не в Улброке… Ладно, хватит трепаться, я звоню Динке!
– Да, да… Позвони ей. До свидания. – Зайга стиснула зубы, чтобы не разрыдаться в трубку. К счастью, голос ей не изменил, ровный, бесстрастный, даже с оттенком скуки.
Клавишу селектора… Так… Возьми себя в руки, размазня!
– Ко мне никого – готовлюсь к докладу. И больше ни с кем не соединяйте.
Все. Силы ее оставили. Она уронила голову на стол, прижалась щекой к полированной крышке, и слезы, копившиеся годами, хлынули из глаз. Она корчилась, стонала, сжимала кулаки… все напрасно – ее сотрясали рыдания. Через четверть часа спазмы прекратились, она попыталась перебороть себя и окончательно успокоиться, но не смогла и снова заплакала, но уже беззвучно, не сдерживая слез.
– Вот, Камбернаус, услышаны мои молитвы, ты в могиле! В могиле! Не сразу, но судьба тебя наказала, ты в могиле! И черви тебя…
Она не понимала: были это слезы радости или отчаянья, хотя с чего бы ей отчаиваться – сбылось проклятие, исполнилось желание.
Придя в себя, она сообщила секретарше, что заболела и переносит собрание на послезавтра, отказалась от предложенного градусника и таблеток, быстро оделась и вышла, наказав и дома не беспокоить.
Шоферу она велела везти себя домой, но по дороге передумала и попросила остановиться у небольшого кафе – из тех безликих неуютных заведений, какие стали строить в рижских микрорайонах в начале семидесятых годов, – пробыла там недолго, а когда вернулась в машину, шоферу почудился коньячный аромат.
– На Улброкское кладбище!
Кремовая «Волга» осталась ждать на обочине.
Она не глядя прошла мимо лотков цветочниц.
Похоронная процессия показалась из часовни и двинулась по аллее, усыпанной хвоей, четыре музыканта, идя сторонкой, дули в блестящие трубы… Она переложила из сумочки в карман пальто хрустящую десятку – так будет сподручнее всучить ее работнику часовни. Он должен снять крышку с гроба Райво Камбернауса. Ей во что бы то ни стало надо на него взглянуть.
Но едва хвост похоронной процессии скрылся среда сосен, часовня вновь наполнилась народом.
Она встала на пороге и скользнула взглядом по гробам, где лежали покойники, которых предадут земле если не сегодня, то завтра. В одном из гробов должен быть он. Прикусив губу, она уставилась на домовины; кладбищенский распорядитель выяснял у родственников вехи биографии и семейное положение покойника, но она ничего не слышала.
За спиной, на дворе, снова выстраивались музыканты с духовыми инструментами. Другие. Звуки первого оркестрика доносились уже издалека, из–за холмов. Один из музыкантов дунул в мундштук, и ей почудились первые такты популярного когда–то на танцульках монтановского шлягера «О Париж…». Она пошатнулась, вышла из часовни и присела на скамью. Кружилась голова, в ушах вперемешку звучали старые мотивы: «Истамбул – Константинополь… Истамбул – Константинополь», и «Джамбулай», и «Мамбо итальяно», и все перекрывал Бруно Оя, поющий в клубе трамвайщиков, что за церковью святого Павла, «Шестнадцать тонн»…
Ты был красивым парнем, Камбернаус. У тебя был патефон, подключавшийся к радиоприемнику. Чтобы пластинки служили дольше, мы сами делали бамбуковые иглы для адаптера.
Для какой цели строились эти здания? Кого это после войны интересовало! Клуб раньше был гаражом. А спортзал?.. И тот и другой отличались высоченными потолками, побеленные металлические стойки подпирали крышу. Был ли в танцзале паркет? Кажется, да. А в буфете отчаянно скрипели половицы. В спортзале с пола сошла вся краска, доски были выскоблены добела, как в старое время в деревенских избах. Попахивало потом, которым насквозь пропитались майки гладиаторов. И целый день стоял неумолчный гул – то баскетболисты бомбили «корзину», то боксеры дубасили забинтованными кулаками набитые опилками «груши», то перекидывались мячом волейболисты. А внизу, в зальчике, впритык к чулану с инвентарем, сражались в новус, и щелкали, ударяясь в борта, разноцветные шашки. Какой там зальчик – просто комната в подвальном этаже, чуть больше обычной, с цементным полом. Но для двух столов места хватало. Когда происходили межцеховые баталии, сюда набивалось с полсотни болельщиков…
Здесь, на погосте, чертов Райво Камбернаус, черви источат твое смазливое лицо, и безупречный торс Аполлона, и большие невинные голубые глаза.
Зайга заплакала навзрыд, люди бросали на нее сочувственные взгляды.
Лишь одетые в траур женщины, шедшие за гробом, смотрели пугливо и недоуменно.
Наискось от главного корпуса завода ВЭФ, ближе к Воздушному мосту, стояла старая кованая ограда. Она и сейчас стоит. За ней был «коридор» – узкий проход между приземистыми кирпичными постройками. Он обрывался у дощатых ворот, ограждавших игровые площадки и березовую рощицу, где среди ярко–зеленой густой травы росли старые раскидистые деревья. Под вечер ворота обычно запирались, чтобы любители балов не болтались в роще, но парочки, выбегавшие из танцзала хлебнуть воздуха, проникали туда в обход, через щели школьного забора.
Долгие годы, пока нынешний Дворец культуры ВЭФа еще строился, вечера отдыха устраивались в помещении, которое притулилось в конце «коридора», возле самых ворот. Зал был вместительный, состав публики почти не менялся, и бессменный Габис, кривой старик, исполнял три должности сразу: кассира, контролера и танцмейстера – ставил пластинки. Это был самый дешевый клуб в Риге. Здесь обходились проигрывателем. Аппаратура размещалась в углу зала, в будке, похожей на командный мостик речного буксира. Время от времени оттуда выглядывала голова Габиса, и все ждали, что он сейчас объявит в микрофон: «Аплаус»[2], «Дамы приглашают кавалеров» или «Аплаус до конца».
2