Видишь, Райво Камбернаус! Даже после смерти ты заставляешь меня лгать. Но это будет последней твоей подлостью.
Она подошла к ближайшему лотку и купила первый попавшийся букетик, чтобы не выделяться в толпе провожающих, и цветочница, окинув ее цепким взглядом, содрала с нее лишних двадцать копеек.
В часовне работник подметал выложенный тусклыми плитами пол, собирал подсвечники.
– На сегодня все, – сказал он, увидев Зайгу в дверях.
– Мне нужно с вами поговорить.
Он выжидательно посмотрел на нее, готовый услужить.
Зайга сложила вчетверо десятирублевую бумажку и опустила ему в карман.
– Я хочу взглянуть на Райво Камбернауса.
Или он вообще ничему не удивлялся, или умел притворяться. Прикрыв дверь, тихо спросил:
– Это который будет?
Шесть гробов стояли вдоль стен, седьмой возвышался посредине на бетонном катафалке. Завтра с этого начнут.
Зайга пожала плечами.
Мужчине показалось, что в помещении темновато, – из верхних окон лился слабый свет, – и зажег электричество.
– Которая посредине – старушка, – кивнул он в сторону катафалка. – Посмотрим у стеночки… Тут, должно быть, тоже женский пол: драпировка розовая… Когда вашего–то привезли?
– Видите ли, я проездом, к родным зайти не успела…
– Из больницы его?
– Да–да… из больницы! Сердечная недостаточность…
– Гм… Наверное, вон тот… – Мужчина указал на коричневый гроб в самом углу. – Вам придется подмогнуть мне, один–то я крышку не сыму… Нет, нет! Так… Приподымайте… Только за ручки не хватайтесь, сразу отлетят, они декоративные. Теперь гробы из стружечных плит делают, с ума сойти, какие тяжелые! Если могилка подальше, восемь человек несут, и все взмыленные!
Я должна взять себя в руки, взять себя в руки!
Я буду спокойна, спокойна, совершенно спокойна.
Камбернаус. Она разорвала бы его на части. Прошло столько времени, ненависть должна бы растаять, как снег, истлеть, как угли в камине, схлынуть, как паводок, но нет – с годами она все росла и крепла, и с ней становилось все труднее справиться, она разрасталась, как какой–нибудь сорняк, крапива на пепелище.
– Хорошо сохранился, ничего не скажешь! Черепок подрезали, это теперь всем так, умер ли человеком, в больнице, или распоследним бродягой…
Голос работника звучал как дальнее эхо, но смысл слов до нее не доходил, хотя при виде Райво Камбернауса все всплыло перед глазами. Постепенно пелена спала, и она отчетливо увидела кожу его лица, бугристую, изжелта–серую, словно из воска и грязи, рассмотрела жидкие волосы, особенно на висках и затылке, веки…
– Давайте закроем, – спокойно сказала она. – До завтра.
– А как же!.. Только прихватите с собой галстук, красивей глядится, когда галстук, завязать я помогу…
– Он очень любил галстуки.
– Цветочки! Разве с собой унесете?
– Ах да… извините. – Она положила букетик на грудь Райво Камбернауса и помогла установить крышку на место.
– Бывает, с кем не бывает, в такие минуты человек как без памяти…
– Он очень любил галстуки.
– До завтра, уважаемая… Будьте здоровы.
– До завтра.
На кладбище еще виднелись кое–где согбенные старушки, а провожающие и музыканты уже отбыли на автобусах.
Ей удалось поймать такси.
– В Межапарк, – сказала она устало и откинулась на заднее сиденье.
Он любил галстуки и часто их менял. И в отличие от других мужчин иногда даже сам покупал их, не дожидаясь подарков. Когда они десять лет назад виделись в последний раз, на нем был только что купленный галстук, хотя костюм видал лучшие времена. Она до сих пор не могла понять, почему он тогда пришел. Его успели разлюбить и бросить две жены, и он, видимо, искал тихую гавань. Зайге тогда было за тридцать, почему бы не посчитать ее дом такой гаванью. А может быть, он явился к ней, гонимый воспоминаниями юности? Он еще держался на плаву, прикидывался весельчаком, подшучивал над собою и посмеивался над спорткомитетом, который не присылал больше приглашений даже на соревнования местного масштаба.
– Иду как–то мимо школьной площадки, – рассказывал Райво, – вижу, пацаны в волейбол играют. Тренер куда–то отлучился, сами с усами. И ничего, прилично стукают. Дай, думаю, посмотрю. Один все норовит с короткого паса лупануть, но выпрыгивает поздновато. Терпел я, терпел, наконец не выдержал: «Ты, пацан, в момент паса должен быть вот где!» – «А откуда вы, дяденька, такой умный?» Насмехается, значит. «Я Райво Камбернаус». – «Ну и что? Я вот Карлис Берзиньш, и у меня второй разряд!» И ну ржать. Никто из них даже не знал, кто такой Райво Камбернаус. Я поджал хвост и ушел как оплеванный. И ведь не так–то много времени прошло. Сейчас за месяц забывают то, чем по полвека восхищались раньше. У славы теперь короткая память.
Зайге нравилось, что он не строит из себя человека, которому все еще сопутствуют одни победы, и не впадает в другую крайность – не винит в своих несчастьях других, не выставляет свои беды на всеобщее обозрение. Вроде он и не очень–то сожалел, что бросил волейбол и вообще ушел из спорта.
– Поступил бы в институт физкультуры, мог бы работать тренером, – сказал она, разливая кофе. От волнения у нее дрожали руки.
– Считаешь, тренер много получает? Да он, как филатовский медведь, целый день пляшет на своих двоих, сочиняет планы, да еще с него же стружку снимают. Платят везде одинаково скромно, а ведь больше чем в трех местах не повкалываешь.
Райво устроился дежурным насосной станции, работа не бей лежачего, уйма свободного времени. Он раздобрел, как это зачастую бывает с классными спортсменами, вдруг переставшими тренироваться.
– Мне кажется, у тебя и чувства притупились, а?
– Не исключено… Что–то во мне оборвалось. При втором разводе пришлось продать «Волгу», иначе не наскрести было сумму, которую присудили мне выплатить. Все знали, что я помешан на машинах, а тут мне ни холодно ни жарко. Отдаю ключи, остаюсь круглым пехотинцем, и хоть бы хны. Сам на себя будто со стороны смотрю и сам себе удивляюсь.
– Почему ты развелся?
– Из–за тебя.
– Не паясничай!
– А все–таки из–за тебя. Всех последующих я с тобой сравнивал, и все они оставались в проигрыше.
– Врешь.
Сама лгу! Зачем это я? Ведь я ждала, что он вернется, а теперь, когда это вот–вот произойдет, веду себя как последняя дура.
– И давно ты развелся?
– Два года назад.
– О, так ты ко мне или на руках шел, или скакал на черепахе. – Она горько усмехнулась.
– А я, думаешь, знаю, как сюда попал? Думаешь, мне хотелось заявляться к тебе, чтобы ты меня унизила? А вот ведь унижаюсь. Или что, я не мог найти себе бабу? Да начиная с молоденьких курочек и кончая высохшими воблами! Только зачем? Опять сравнивал бы с тобой. – Он опустил голову, закрыл лицо руками. – Никто не сможет меня любить, как ты, а я никого, как тебя.
– Замечательно. И это ты уразумел только теперь!
Почему мне хочется его обидеть? Мы оба виноваты в равной мере. Я даже больше. Определенно, я виновата больше!
– Да я бы давно к тебе пришел, но не хотелось лезть в твою жизнь. Мне передавали, что ты не одна… Я был уверен, что ты прогонишь меня ко всем чертям. И вообще, я тогда еще одной ногой стоял на пьедестале. Где там перебороть самолюбие!.. Почему ты не вышла замуж?
– О, это было так давно, что я и не помню. Наверно, не любила.
– Карточки не сохранила?
– Сожгла. Все до последней. И твою тоже, чтобы больше не видеть. Судьба милостива: за эти годы мы ни разу не встретились. Ничто о тебе не напоминало.
– А газеты?
– Газеты я читаю по–своему: страницу со спортивной информацией или лишь открываю, или просто в нее не заглядываю.
– Ты и теперь побоишься взглянуть на фото?
– Теперь нет. Теперь это неопасно.
– Вот и я так думаю. Смотри! – Он подал ей фотокарточку.
Она вся напряглась как струна, губы скривились в усмешке.
Их первая совместная фотография. На переднем плане восторженное лицо Райво, держащего высоко над головой только что завоеванный кубок, сзади аплодируют какие–то представители судейской коллегии, и она – в Динкиных туфлях на высоких каблуках. Из змеиной кожи. В кадр она попала случайно. Получив фото, оба были рады до чертиков.