– Этот может. Точно, Вовка! Правда, никто ему о т е х в е щ а х не говорил, но пронюхать он мог.
– Твое барахло нам дорого обошлось. Если сосчитать, у меня одной сотни на три унесли.
– Три сотни! У меня несколько тысяч пропало! Даже больше! – Подсчитывая в колонии ценность спрятанных вещей и зная о повышении цен на изделия из серебра и хрусталя, он лишь самую малость надбавил к прежней стоимости.
– Те серьги, которые ты Белле подарил, в тот вечер тоже были дома.
– Завтра же Вовке придется идти к протезисту жернова вставлять. Все до одного!
– Так он тебе и дался. И потом, что это изменит? Надеешься от него назад получить? Успокойся, он давно все спустил и клянчит на кружку пива. И вообще… кто же мне сказал… будто он опять в зоне. Но, может, брешут.
Два коротких звонка. Женщина бросила на Виктора полный досады взгляд и пошла открывать.
У вошедшего была аккуратная лысинка, мягкие, ухоженные руки.
– Я шофера не отпустил… Может, поужинаем в «Сените»? Какая нужда торчать в Риге? – сказал он еще с порога.
– С удовольствием. Страшно проголодалась. – Ишь как разулыбалась, разговаривая с этим наодеколоненным старичком. – Я сейчас…
При виде Виктора посетитель нахмурился. Он был из тех, кто платит щедрой рукой, требуя взамен чуть ли не настоящей любви и уж во всяком случае полной верности, чтобы застраховаться от дурной болезни.
– Это к Белле… Зашел оставить чемодан… – забеспокоилась она. – Не забудьте, пожалуйста, свои цветы! – и подала Виктору неразвернутый букет.
– Добрый вечер! – Старик сухо кивнул, чтобы не показаться невежливым. Но тут его взгляд упал на джинсы, переброшенные через спинку стула.
Хозяйка гневно посмотрела на Виктора и кинула джинсы в шкаф.
– Чемоданчик можете оставить, а остальное улаживайте с Беллой сами. Мне ваши дела ни к чему.
– До свидания! – коротко сказал мужчина, как только они втроем вышли на лестничную клетку: мол, разговор окончен, топайте вниз.
– До свидания! – смиренно ответил Виктор и в самом деле потопал, хотя на языке у него вертелось: «До какого еще свиданьица?! Мы уже не увидимся. Ты–то будешь в усиленном режиме, а я только в строгом!» Но эти фразочки могли сильно осложнить отношения с сестрой Беллы, а ведь он собирался здесь пожить, когда Белла вернется.
– Ну, честное слово! – послышался сверху плаксивый женский голос. – Я тебе все расскажу, это Белкин кадр…
У подъезда стояла белая «Волга». Водитель дремал, положив голову на ладонь.
Ну, Вовка! Твое счастье, если тебя действительно замели! Это твоих рук дело, даю голову на отсечение! Буду бить, пока не признаешься!
Только что с того, что признается? Я же ему не говорил: туда не ходи и т е в е щ и не трогай! А я сам удержался бы, зная, где плохо лежит? Ждите! Да еще посчитал бы себя молодчагой: на минимальном риске сработал.
Ну и помойка! Тонна дерьма!
Может, Белла не кое–что, а все к своей мамаше унесла?
Жуткая помойка!
О себе он был довольно высокого мнения – по крайней мере знавал многих похуже.
«Вовку встречу, морду набью», – окончательно решил он, поджидая троллейбус в сторону центра.
Судьбе было угодно, чтобы встреча Виктора Вазова–Войского и Нины Черни стала неизбежной, если он не хотел оставаться без ужина и ночевать на вокзале.
О Нине он знал немало, ее фотография в аккуратной рамке на тумбочке у Черни примелькалась, гляди – не хочу. Бывало, – дело в колонии обычное – уведет ее какой–нибудь ненормальный, и бросится Черня искать виновного, готовый вступить в драку даже с превосходящими силами противника; отыскать виновного, а тем более фото не удавалось, но вскоре в рамке появлялся новый снимок. Нину фотографировали часто – она руководила двумя драмкружками, окончила какую–то театральную студию, но, видимо, особых талантов не имела, так что Черня об этом не распространялся.
Они были одной из тех счастливых пар, у которых в постели все ладилось, что сами супруги объясняли родством душ и сходством характеров. Нине еще не было сорока, она хорошо смотрелась и одевалась довольно броско. Теперешние средства уже не позволяли ей, как раньше, обзаводиться моднейшими нарядами, но она старалась выйти из положения при помощи ярких расцветок: подобно большинству женщин, подвизающихся на сцене и за кулисами, она испытывала потребность обращать на себя внимание, нравиться мужчинам.
В первый год разлуки с мужем за нею увивались многие и, даже получив от ворот поворот, не верили, что Нина одна.
Отвергнутый считал, что его уже опередили, Нина соблюдает строжайшую конспирацию, чтобы щадить мужа. Похоже, что и сам Черня так думал, ибо даже в самых неподходящих ситуациях не упускал случая подчеркнуть безупречное поведение и верность жены. В качестве доказательства он приводил ее неослабевающие связи с родней: была у тетки на чаепитии, принесла племяннице книжку с картинками, вместе с деверем и свояком ездила в Карелию. Скорее всего, ему тоже не верилось, что Нина без него жила одиноко, хоть это была сущая правда. Первый год, пока подавались кассационные жалобы и оставалась еще какая–то надежда, был для нее самым трудным. Она наловчилась обманывать себя обещаниями – еще три месяца, и уж тогда… Но по прошествии трех месяцев делала себе отсрочку еще на три. И внезапно поняла, что преспокойно может ждать все шесть. Что–то в ней замерло, уснуло. Она вела монашеский образ жизни, общалась почти исключительно с женщинами и детьми, из драмкружка для взрослых перешла в детский, а случайные взгляды мужчин натыкались на ореол скромности и благородства, который окружал теперь ее прелестную головку. Однако в последнее время ее начали донимать тревожные мысли.
Это был один из тех домов конца тридцатых годов, обитатели которых, если уж возникала необходимость поменять квартиру, в конце объявления дописывали «в новых домах не предлагать». Здесь были настоящие водопроводные трубы, непривычно высокие потолки, дубовый паркет и бронзовые дверные ручки. Две комнаты в этой четырехкомнатной квартире занимала супружеская чета пенсионеров, они день и ночь копались в огороде и наведывались в Ригу лишь в зимние холода, чтобы обойти всех врачей. У Нины были две большие смежные комнаты. Черни успели внести деньги на кооперативную квартиру, но судебный процесс перечеркнул эту мечту. Как и сбывшиеся к тому времени: дачу, автомашину, мебельный гарнитур. Часть добра Нина успела отнести в комиссионки, но не всё, так что павлин был изрядно ощипан. Картины старых маринистов уступили место какой–то керамической дребедени из числа подарков благодарных мам к Женскому дню и по завершении отчетных концертов. Со вкусом расположенные вещицы украшали все стены. Хотя материальной ценности в этих поделках не было, с ними были связаны воспоминания, и Нине они были ближе картин, изображавших зеленоватые валы, шхуны, бриги и бригантины с парусами, разодранными шквалом, тех картин, до которых в память о славных годах своей морской юности был так охоч глава семьи.
Нина прочитала записку, и в глазах ее мелькнуло недоумение. Неужто Черня подослал этого мальчика, чтобы ее проверить? Дорогие кроваво–красные розы совсем сбили с толку, и она едва не взорвалась. Когда Виктор понял, в какой переплет он попал из–за цвета роз, было уже поздно говорить, что их прислал муж.
Виктору подали рядовой ужин, на стол накрыли в передней комнате, затем пригласили посмотреть телевизор. Показывали фильм о животных, кажется, довольно интересный, но кадры не запечатлевались в его сознании. Он был наэлектризован сидящей рядом женщиной. Его воображение рисовало картины одна слаще другой. Вот она встает, сбрасывает с себя длинный, вышитый шелком халат и остается нагишом… нет, под халатом у нее кружевная комбинация, и он помогает от нее освободиться…
– Как фильм?
– Ничего, – пробормотал он, очнувшись. Растерянный и робкий, неспособный сказать этой женщине ни слова, готовый к рабскому повиновению.
– Спокойной ночи!
– Спокойной ночи! – произнес он и понуро поплелся в другую комнату.
Проснулась Нина среди ночи. Он стоял на коленях у дивана и, упершись лбом в постель, что–то глухо бормотал, о чем–то рассказывал, только она не могла понять о чем. Она хотела оттолкнуть парня, но поразилась, увидев, что по лицу его катятся крупные слезы.