За дурачка, за мальчишку считает…
Дома я не обедал и не ужинал, лёг спать натощак, всю ночь не спал, ворочался с боку на бок. Меня охватило беспокойство, где-то под сердцем засосало… Зачем я рассказал художнику про лесника? Что он за человек? Живёт богато, консервы ест… Хорошо, что ещё не выболтал про списки, про тётку и учительницу. Я старался думать о том, что дядя Костя не поверил мне, посчитал меня болтуном. Но это было маленьким утешением.
С того дня тревога и предчувствие чего-то недоброго не покидали меня.
19. ПОЖАР
На следующий день на уроке моё внимание привлёк шум во дворе полиции. Я взглянул в окно и увидел, что полицаи суетились, кричали, размахивали руками, выводили из конюшни лошадей. Другие прыгали в подошедшую машину.
Что-то случилось. Ученики завертелись как на иголках.
В этот момент мимо окон по небу пополз чёрный дым. На улице завыла сирена. Вбежал испуганный директор.
— Пожар! — крикнул он.
Ученики вскочили с мест и, давя друг друга на лестнице, сыпанули во двор. Все решили, что горит училище.
Когда же выбежали на улицу, увидели, что горит железнодорожная станция. Огромное пламя бушевало и металось, густой дым клубами поднимался к облакам и расползался во все стороны. Слышен был отдаленный гул — горели цистерны. По улице бежали немецкие солдаты и офицеры, машина за машиной двигались к пожару.
Я побежал домой. На бугре, возле бывшего военкомата, увидел своих мальчишек. Столпившись, они смотрели на горевшую станцию.
— Серёга! — крикнул мне Мишка Шайдар. — Чего бежишь? Испугался? Ничего, братец, скоро ещё не то будет…
Тётку свою я застал на крыльце. Со второго этажа пожар и охваченная огнём станция виднелись как на ладони.
Тётка плакала от радости, крестилась и говорила странные для такого случая слова:
— Слава тебе господи, слава тебе…
Так причитают старухи на дождь после долгой засухи.
Пожар продолжался две недели, станция превратилась в горящее озеро. Движение по дороге было прервано. Поезда стояли в отдалении и протяжно гудели.
Никто не говорил о том, кто поджёг станцию, но все это знали. В городе стало тревожно. Ходили слухи, что наши прорвали фронт и перешли Дон.
20. НЕВЕРОЯТНОЕ ОТКРЫТИЕ
Несколько дней в училище не было занятий, потом они возобновились.
Я теперь не отрывался от окна. В полицию все чаще и чаще приводили арестованных.
Однажды во двор привезли плотного высокого мужчину в изодранной телогрейке. Шапки у него на голове не было, лицо в ссадинах. Фигура его показалась мне знакомой, я всмотрелся и узнал в нем… Настенькиного отца.
Сердце у меня ёкнуло. Я поднял руку.
— Дарья Петровна, можно выйти? Мне в туалет…
Учительница внимательно посмотрела на меня и разрешила.
Опрометью бросился я по ступенькам во двор. Здесь ожидало меня невероятное открытие.
Приникнув к щели в заборе, я смотрел на Настенькиного отца. В этот момент из дверей полиции вышел немецкий офицер. Когда он приблизился, я так и ахнул. Это был художник. На дяде Косте надет новенький немецкий мундир, художник держался вызывающе прямо и, что самое удивительное, совершенно не хромал.
Подойдя к леснику вплотную, он ударил его перчаткой по лицу и резко крикнул:
— Подними рыло!
Лесник взглянул исподлобья.
— Да, это он! Мерзавец… На верх его!
Художник круто повернулся и, скрипя блестящими сапогами, скрылся в дверях.
Бедного лесника схватили под руки и потащили за ним следом.
Просидев у забора целый урок, я дождался, когда лесника вывели снова, протащили по двору и втолкнули в каменный подвал.
Забыв взять портфель, я бросился бежать домой, не разбирая дороги. Нельзя передать, какие чувства пережил я в эти минуты. «Это всё я натворил, это всё из-за меня…» — с ужасом повторял я.
Вбежав в комнату, я раскрыл было рот, чтобы рассказать все тётке, но вместо этого уткнулся лицом в её кофту, пахнущую борщом и хлебом, и расплакался:
Тётка гладила мои волосы, приговаривала:
— Успокойся, мальчик, успокойся… Ты ведь мужчина. Успокойся и расскажи…
Перестав рыдать, но всё ещё вздрагивая и икая, я рассказал всё, что видел, не утаив о художнике и о том, что выболтал ему о Настенькином отце.
— Это всё я виноват, это всё из-за меня, — продолжал казнить себя я, снова принимаясь плакать. Потом я объявил, что ноги моей больше не будет в училище.
— Нет, в училище ты пойдёшь, — спокойно сказала она. — В училище нужно ходить.