Отец сейчас же заставил её играть. Девочка сначала отказывалась, потом никак не могла найти ноты, но наконец нашла.
Я, как сейчас, вижу её. Сидит на табуретке, маленькая, еле ногой до педалей достаёт, красными от холода руками клавиши трогает. Лицо сосредоточено, правой рукой проворно ноты переворачивает.
Только я не могу сказать, что она играла. Неуч я в этих вопросах. Да и слухом природа обидела. Образование имею высшее, а в музыке — профан полнейший. Но, представьте себе, хоть ничего и не понимаю, а вот чувствовать могу. Серьёзно. Вот и в тот раз.
Худенькие ручки бегают по белым костяшкам, и слышится мне, будто тоненький ручеёк этак переливается, булькает, журчит между камней. То вдруг затренькает, словно дождевые капли в лесу с листьев сыплются… А то ещё как надавит она ногой педаль да ударит обеими руками по басовой части — так вся комната гудит и в душе всё сотрясается. И кажется, будто буря кругом, стихия, непогода.
Ах ты, шельма маленькая!
Слушаю её, а в груди что-то сжимается сладко. Сморкаться я начал, платком глаза вытираю… Надо сказать, дети на меня сильно действуют. Бывало, выйдут пионеры на сцену, окажут: «Дорогие мамы, поздравляем вас с днём 8 Марта…» — а у меня уже глаза на мокром месте. Так и в тот раз. Девочка играла, а я чуть не плакал… Но не в этом дело. Слушайте дальше.
После мне эту девочку не приходилось видеть года четыре, хотя я бывал у них раза два. Слышал, она выросла, хорошо учится, комсомолка, конечно. По-прежнему ходит в музыкальную школу (это километра два от села).
Случайно мне пришлось увидеть её в прошлом году, когда она была уже в девятом классе. Я ездил в июне в область на совещание. Сел в пригородный поезд. В вагоне почти пусто. Впереди слева несколько рабочих хлопают в домино. Ближе ко мне в их ряду два парня и три девушки лет по шестнадцать-семнадцать. Одна из девушек была Надя. Я её сразу узнал, хотя она уже не такая, какой запомнилась мне прежде. Как она выросла, как изменилась!
Простое платьице без рукавов, волосы, схваченные ленточкой, чуть вьются. Руки и плечи округлы, кожа на них тонкая, нежная, чуть загаром тронутая. А лицо… лицо не то чтоб очень красивое, такое, знаете, что на него смотреть приятно. Ну вот…
Компания вела себя шумно. Оба парня из кожи лезли друг перед другом. И Райкина представляли, и анекдоты разные, и шуточки. И всё это действительно остроумно. Я просто позавидовал их молодости.
Надя говорила мало. Больше слушала. Она имела манеру низко держать голову, смотрела немного исподлобья. Подружки её хохотали на весь вагон, она же сдерживалась. Губы её дрожали от смеха, расползались в стороны, и порою лицо вспыхивало такой улыбкой, что загляденье просто. И я туда же… Смотрю на неё, а у самого рот до ушей. Ах ты, боже мой… И что интересно… Хоть Надя молчала и слушала больше других, старалась быть незаметной, а вот чувствовалось, что она — центр компании. Бывает же так! Девчушка ещё, а поди ж ты… Григорий Петрович, вам не интересно, вы не слушаете?
— Нет, нет, — отозвался Гранин, — продолжайте, очень даже интересно.
— Ну, слушайте. На одной остановке Надя сошла, С её уходом вагон словно опустел. Всё вдруг разладилось. Компания распалась. Одна девушка открыла окно и стала в него смотреть. Другая взобралась на скамейку с ногами, поджала их под себя и стала читать. Ребята пошли смотреть, как играют в домино. В вагоне стало как-то сумрачно и тихо. Я тоже начал думать, что напрасно еду на совещание, что оно мне ни к чему… Одним словом, с Надей ушло что-то живое, связывавшее людей друг с другом.
Зубёхин замолчал и прислушался. В темноте раздавался плёск вёсел. Тихо разговаривая, мимо проплыли двое.
— Сети ставят, — сердито пробурчал Зубёхин. — Знают же, что запрещено, и всё-таки ставят… Так вот, — продолжал он прерванный рассказ, — в прошлом году с Надей произошёл такой случай… Вы помните, какое тогда лето было? Жара, сушь, дышать нечем. И вот раз вечером собрались тучи, душно, ждали грозу.
Я как раз в то время был в Средне-Каменском, осматривал детские ясли, ну и заночевал у знакомых.
Ночью сквозь сон слышу крики, топот… Вскакиваю — в комнате красный свет, на улице видно, как днём, мимо окон народ бежит. Пожар!
Выбегаю на крыльцо. Батюшка ты мой! На краю села колхозная ферма горит — молния подожгла. Пламя до неба гудит, облака освещает. Жуткое зрелище! Скотина ревёт, народ кругом мечется, крик, гам, суматоха. Бабы, дуры, детей повыносили, те орут на руках от страха. Ну, последний день Помпеи! И, главное, никто не тушит. К ферме ближе сорока шагов подойти невозможно, одежда тлеть начинает. К счастью, быстро подошла пожарная машина, сбили пламя с дверей. Сам председатель в брезентовой накидке и ещё трое мужчин бросились внутрь отвязывать коров. И вот, представьте себе, с ними в сарай вскочила Надя. В тапочках, в одном платьице. Никто не успел остановить её. И что получилось… Почти всех коров отвязали. Обгоревшие, с выпученными глазами, выскакивали они во двор и с рёвом бросались в толпу. Засмердило палёной шерстью. Тут кто-то крикнул: «Крыша сейчас рухнет!» И действительно, обгоревшие дочерна стропила покосились, вот-вот обрушатся. Но мужчины уже выскочили из огня. Народ заволновался: «Девчонка там осталась, девчонка!»