Еще у одной дамы (из вторых сопрано) была… двадцатитрехлетняя дочь. Она тоже пела в капелле и тоже, разумеется, была непорочной. Как же так? А девственность? Девственность, которую ежемесячно подтверждало медицинское освидетельствование? Ларчик открывался просто: дочь второго сопрано была приемной. Вот так-то! Все возможно, даже быть матерью и девственницей одновременно.
Что и говорить, тяга к материнству была, очевидно, у всех. Однажды первое сопрано, мисс Бейси, летней порой приехала на ферму своего отца. Там как раз овечка принесла двойню, а сама вскоре погибла. Мисс Бейси выбрала себе самого крепенького, чистенького и розового ягненочка. Пестовала его, лелеяла, выкармливая специальной смесью из рожка. Вскоре малыш окреп и как-то ранним погожим утром забрался в спальню «мамулечки», вскочил на кровать и лизнул сначала щечку. Потом грудь. Электрический заряд пробежал по телу мисс Бейси. Заливаясь краской стыда, она прижала голову несмышленыша к своей напрягшейся, никогда не знавшей нежной ласки груди. Почти беззубый младенческий ротик покусывал бледный распухший сосок… Долго еще первое сопрано ходила с истерзанной грудью и сладостными воспоминаниями во всем теле. С тех пор, как только наступало время весеннего окота, мисс Бейси брала короткий отпуск и отправлялась на ферму отца, где в уединении отдавала нерастраченную ласку кротким агнцам.
Да, самым тяжелым временем для капеллы была весна, когда все живое тянется друг к другу — «Ах, где же эти пчелки?!». В поющей компании наступали самые беспокойные, нервозные дни. Все выражали безразличие к буйству в природе, затем нарочито демонстративную брезгливость. Репетировали неохотно. Между собой не общались. Избегали ярких нарядов. Даже говорили тише обычного, а чаще вообще молчали — каждая уходила в себя. С каждым днем обстановка нагнеталась. Староста это чувствовала, но что она могла поделать? Только выжидать.
И вот, наконец, прорывало! Обычно это происходило на заходе солнца, что совпадало со временем вечернего чая. После долгого молчаливого жевания и деликатного прихлебывания напитка (с непременной успокаивающей мятой) вдруг одна из сидевших за столом не выдерживала. Сперва странно и затаенно улыбалась, подталкивала локтем соседку и начинала смеяться, потом хохотать. Вскоре хохот переходил в истерическую вспышку. Истерика, словно пожар, перекидывалась на остальных — и разгорался совершенно дикий массовый психоз, нечто между убогим человеческим кривляньем и скотским весельем. Веселящиеся толкались, щипались, царапались, награждали подружек обидными кличками: «ведьмой», «старой шваброй», «гадкой толстухой»… Лишь самые пожилые во главе со старостой сохраняли здравый рассудок. Они даже не призывали к порядку — понимали свое бессилие. Психоз проходил сам по себе минут через пятнадцать-двадцать. Мятежницы постепенно успокаивались, всем вдруг становилось неловко. Слышались извинения, запудривались синяки и ссадины. И тем не менее хористки испытывали блаженство, словно освободившись от непосильного бремени.
Староста капеллы по этому поводу советовалась с психиатром. Он нашел, что ничего необычного в таком ансамблевом кликушестве нет, так как в весенние дни чрезвычайно повышена радиоактивность солнца и свирепствуют магнитные бури. В такие дни особенно не хватает естественных плотских радостей.
— Радости не могут быть плотскими! — твердо заявила староста и, оставив доктору минимальное вознаграждение, покинула кабинет. Тем не менее после обсуждения советов доктора в капелле были введены недельные весенние каникулы.
Выступление этого уникального коллектива началось хоровым номером из оперы Пьеро Масканьи «Сельская честь». Затем были исполнены две «розовые» фуги инспектрисы, которая после изгнания бедняги Шубердта впала в грех композиторства. После этого вперед вышла небезызвестная мисс Бейси и спела арию из «Аскольдовой могилы».
Вдруг во время нежнейшего пианиссимо и при абсолютной тишине на ступеньки эстрады поднялся Пауль Гендель Второй. Он надвинул на глаза шляпу и закричал:
— Я замерз! Мне холодно! Дайте сигарету или рюмку рома!
Площадь в недоумении молчала. Гендель Второй продолжал:
— Ледяной озноб идет по коже! Озноб! Волнами! Волнами! По коже! Озноб! Лед! Женщина — это сосуд, вскрытый и невскрытый! О, как сладкозвучна девственность! Но отчего от этого сладчайшего пения души наши леденеют?
— Уберите отсюда хулигана! — сделала шаг вперед староста.