Пока все переваривали выводы полковника, любознательный Келлер шумно шелестел страницами своего блокнота.
— Решительно не могу понять, что это было? Может, гимн? Коммунистический или фашистский?
— Господин Келлер! — одернул гостя Мэр и обратился к священнику, — Господин пастор, а вы что скажете?
Священник отложил свои четки, приподнял голову и посмотрел на всех как бы свысока:
— Я лишь вошел в это здание и почувствовал: здесь нечисто. Здесь еще присутствуют… силы. Темные силы.
Дирижер все еще не мог успокоиться, разговаривая со всеми на повышенных тонах — как он привык с оркестром. Какое же все-таки музыкальное произведение могло всем не понравиться?
— Мне необходимо это знать как дирижеру и человеку!
— Не могу, — стоял на своем Ткаллер, — Я клятву давал.
— Кому?
— Себе.
Священник неожиданно для всех вновь отверз уста:
— Мерзок перед Богом делающий это.
Отпечатки с пятью бемолями
Кураноскэ заговорил неожиданно для всех:
— Господа! Если произведения, указанные компьютером, могут навредить благородному делу, то их действительно исполнять не нужно. Тут я солидарен с господином Ткаллером.
— И это говорит создатель компьютера? — не удержался дирижер.
— Я рискну удивить вас еще более. Дело в том, что… я не являюсь создателем «Кондзё». И… это не совсем компьютер.
— Слово полковника! Более ни единого фестиваля! Пломбы сорваны, произведения подменены, компьютер сломан… Мало того, он еще и ворованный! И может, вообще не компьютер…
— Ну зачем вы все драматизируете? — вмешался Мэр, — Нужно выслушать господина Кураноскэ… Если это еще господин Кураноскэ.
— Смею заверить, что я — это я, — поклонился японец, — Но я лишь ученик и ассистент создателя «Кондзё» господина Акинавы. По его заданию я делал расчеты, доктор же в минуты вдохновения горячо рассуждал о том, что человек и Вселенная есть взаимодышащая система. В душе человека есть вся бесконечность мироздания. Порой он так сильно это ощущал, что опасался на эту тему говорить. Акинава все более начал уходить в себя, сторонился коллег, знакомых. Приблизил к себе лишь бывшую жену, с которой расстался более десяти лет назад. Я почувствовал близость разрыва и стал потихоньку собирать все свои расчеты. Доктор, возможно, заподозрил меня в шпионаже, не знаю, но вскоре он рассчитал и меня, и всех своих лаборантов. Уединился со своей женой и тремя вновь нанятыми охранниками в загородном доме, куда провел высоковольтную линию, так как опыты пожирали массу энергии.
Спустя несколько месяцев я встретил доктора Акинаву, и он поразил меня своей безудержной радостью. Объяснил, что с тех высот, куда он забрался, все на земле ему кажется несерьезным, какой-то мультипликацией. Ирония — самый достойный взгляд на наше бытие. Но мироздание не желает, чтобы на его законы смотрели с улыбкой, тем более — с насмешкой.
— Мстит? — спросил я, чтобы хоть что-то сказать.
— Природа не мстит, а наказывает. Просто наказывает смешливых человечков. Что делать?! Воспринимать себя серьезно я больше не могу, а смеяться страшно. И тем не менее я в восторге от устройства мироздания. В этом восторге я и хотел бы умереть.
Когда мы с доктором расстались, передо мной вдруг возникла панорамная картина — весь мир я увидел с огромной высоты. Он был собран из разных времен и вращался передо мной, как в калейдоскопе — на смену одной эпохе на краткий миг приходила другая, и за этот краткий миг я успевал считать всю информацию о ней. Мне кажется, полную информацию — словно у меня был микроскоп и телескоп одновременно…
На следующее утро, — продолжал свой рассказ Кураноскэ, — меня разбудил телефонный звонок. Доктор Акинава с супругой сгорели вместе со своим домом-лабораторией и созданным ими сверхкомпьютером. В сейфе банка было оставлено письмо, где объяснялось, что уход из жизни был совершен в полном здравии и рассудке.
— Вряд ли, — внес свою лепту пастор Клаубер, — вряд ли в полном рассудке. Если Бог наказывает человека, то прежде всего отбирает разум. Проникнув в недозволенное, доктор Акинава испугался, да так, что стал неразумным. Лишь безрассудный рвет нити между собой и миром.
— Доктор Акинава не показался вам больным в последнюю встречу? — обратился к Кураноскэ Ткаллер.
— Я же сказал, он был необычайно счастлив.
— В восторге уйти из жизни? Сомнительно… — сказал Мэр.
— А я доктора понимаю, — вмешался дирижер, — За пультом бывают такие мгновения, что вот-вот взлетишь. Но только контроль тебя оставит, только оторвешься от подставки — тут-то и пронзает тебя ужас. Он, голубчик! Или туда — бог знает куда, или сдерживаешь себя, опускаешься на землю и приходишь постепенно в чувство…