Таков круг судьбы нашей, безвыходный круг, словно наглухо зарешеченная арена, где мечутся беззащитные гладиаторы духа во власти звероподобных богоравных цезарей.
Все мы загнаны в фаларидова быка — в огромную жаровню, известную повсюду как Великий Рим. И нет нам покоя и нет отрады…
Опять не спится… Бешеная жизнь… Словно льва оседлала — мчусь куда-то, и боязно и остановиться нельзя.
Вот и молодость пронеслась мимо огромной колесницей. За каким поворотом ждет меня гостеприимная Прозерпина?
Будь она проклята, старая колдунья Сульпиция, со своими зельями из страны желтолицых. Намертво прикрутила ко мне этого ублюдка, да вот вытерпеть его сил не хватает. Терпеть — страшно, потерять — еще страшней.
После каждой разделенной с ним ночи хочется бросить свои губы на жертвенный огонь, и если б только губы! За что боги такую судьбу мне послали? Чем я хуже этих дурех — Орестиллы или Павлины, почему не могу стать настоящей женой и горюшка не ведать? Конечно, я немного старше, зато куда искусней в любви и, говорят, повыносливей рыжей шлюхи Пираллиды. Но как ни старайся — я лишь затычка в его сердце, поганенькая затычка в той огромной дыре, которая зовется Друзиллой. Ни ласки, ни зелья не могут убить в нем память о сестре. Еще бы — первая любовь! Если только это чудовище, братающееся с Юпитером, способно кого-нибудь любить.
Я уже не способна. Я — жалкий комок ненависти, а любовь вся перебродила и скисла, словно позабытый в разграбленном и покинутом городе бочонок вина.
Как я могла родить эту несчастную Юлию, как могла? Привязать к себе Цезаря? Нелепость! Ибо привязанность безумца — губительное завоевание. Забросила трех чудесных дочерей ради змеиного отродья, которое по воле этого урода названо Юлией Друзиллой.
Мою же дочь, клянясь мне в вечной любви и извиваясь словно похотливый червяк на моем ложе, он велел назвать именем своей сумасбродной сестры и любовницы! Счастье еще, что обеих живых сестриц он загнал в дальнюю ссылку — невыносимо было мне барахтаться меж их потных тел… Мерзкие кровосмесители, проклятый род!
И я, видно, богами проклята, проклята его липкими, вонючими прикосновениями, проклята рождением этой дикой кошки Юлии, безумной подобно отцу, злой и трусливой, как гиена. Слишком явно проступает наше проклятие в пене на ее губах, в блеске звериных ее глазенок.
Все бы стерпела, все бы снесла, но… подумать страшно, невозможно представить, чтобы такое в голову пришло… Даже сумасшедшему! Неужели и этот позор придется принять?
А ведь придется, увядающая красавица Цезония, придется! Смотри правде в глаза — никуда ты не денешься, поступишь по его воле, как и раньше поступала, когда со счастливыми воплями принимала любое его поганство, когда при всех ублажала его мерзких дружков, одного за другим, одного за другим, без меры, ибо какая мера у безумца, кроме своего я?
Все могла выдержать за толику надежды на власть, но это! Боги, что вы творите? Неужели вы допустите поругание беззащитной вдовы?
Разве такое возможно в Риме? Или среди варваров? Ну, нет! Варвары не позволили бы подобного безобразия со своей женщиной, тем более — со знатной женщиной, даже с рабыней, с последней жалкой рабыней, захлебывающейся в луже гноя на зловонной соломенной подстилке в дальнем углу скотного двора, и то — не позволили бы!
Где это видано — совокупляться с конем! Конечно, Инцитат — необычный, пусть даже божественный конь, пусть даже в сенат его изберут. Плевать! Он такая же бессловесная скотина, как и остальные нынешние сенаторы, ничем не хуже, может, и лучше, ибо умеет ржать, никого не стесняясь. Пусть хоть консулом сделают, но за что же мне страдать? Что я — Пасифая какая-нибудь, чтобы влюбляться в животное!
Впрочем, сама же я безумна и любой казни заслуживаю за свою выдумку. Неплохая получилась издевка над сенатом, надо же как-то отомстить за тайные и явные насмешки надо мной. Боялись, видите ли, что я заберу много власти над Калигулой — получайте теперь коня в товарищи, пусть вместе с вами делает вид, что правит Римом. До чего ж ловко внушила я этому вонючему подонку насчет выборов Инцитата! Но кто-то оказался еще ловчей. Какая же тварь подсказала ему, что не познавший женщину не может стать сенатором? Как будто в сенате нет ни одного импотента! У меня бы спросили… Да добрая половина этих заплывших жиром патрициев только и способна, что малышей тискать и слюни пускать.
Кто мог ожидать столь страшной расплаты? Провались они все вместе в подземное царство! Пусть забавляются как угодно. Но мне! Мне! Мне лечь под Инцитата!
О Юпитер справедливейший и всеблагой! Какие жертвы принести тебе, чтобы не подвергнуться такой ужасной каре?
О вечно скорбящая Церера! Неужели ты допустишь такое надругательство и не заступишься за несчастную в память похищенной дочери твоей?
Однако Юпитер далеко, а Калигула все равно настоит на своем, от подобных сумасбродств он никогда не отступается.
Кто же подбросил ему эту мерзкую идейку? Конечно, кто-то из дружков, чтоб им на медленном огне всю жизнь гореть. Узнаю — глаза выцарапаю, под злую казнь подведу. Нет, не отделается этот подстрекатель перепиливанием или клеткой с голодными львами. Нет! Я придумаю ему кошмарную смерть — Рим содрогнется, и варвары на границах империи онемеют от ужаса.
Распять и забросать пригоршнями огромных пауков! Чтоб медленно умирал от страха и щекотки… Или лучше одеть в свинцовую тогу и оставить на солнышке, а под свинец — червей, побольше червей запустить, чтоб заживо ели, и мочу свою пить заставлю из раскаленного кубка… И небольшую жаровню под ступни, чтоб веселей было, и еще кое-куда горячую трубочку загнать… сквозь нее — кипящее масло… каплями, каплями… Пусть почувствует, каково над несчастной вдовой издеваться.
О, с каким бы удовольствием я устроила бы эту казнь самому Калигуле. И подумать боязно, а сладко, сладко… Дали бы мне раскаленные щипцы — что бы я с ним делала! О боги, что бы я с ним делала!
Многих, ох, многих в Риме настигнет месть моя. Кое-кого уже настигла. Вот и с Тимидом, считай, разделалась. Я ему покажу вознесение Друзиллы. Нечего всяким шлюшкам на небе делать, нечего. Пусть теперь сам куда угодно возносится.
Ловко я навела Калигулу на тимидову невестку, эту чистоплюйку Туллию. Пусть попробует вывернуться — ничего не выйдет, никто еще от влечений Цезаря так просто не отделывался.
А может быть, после открытия завтрашних игр Калигула немного размякнет, такое с ним бывает, раньше бывало… Нет, он не откажется скрестить Инцитата, но отчего же обязательно со мной? Пусть конь сам проявит свою божественную волю, сам выберет предмет своей страсти…
О боги! Благодарю, что вы надоумили несчастнейшую из падчериц своих! Прекрасная идея, клянусь небесным покровительством, прекрасная идея!
Итак, раздадим на следующем ночном пире всем знатным красавицам по пригоршне отборного пшена. У кого станет брать пшено златокопытый, той и суждено, той и суждено… А уж подходящей мази я у Сульпиции добуду, живой ей не быть, если в миг такую мазь не изготовит. И тогда Инцитат за десять стадиев меня обойдет…
Все-таки умница ты, Цезония, — разве такую судьбу должны были определить тебе боги! Нет справедливости ни на небе, ни на земле. У каждого для себя своя справедливость — только сумей настоять на своем, не отступить, не растеряться. А общая справедливость — глупая выдумка греков, потому от них и отвернулись бессмертные боги.
Сумею ли я стать когда-нибудь его женой? О, Рим дорого заплатил бы за все насмешки над будущей супругой принцепса, много голов собрала бы я с римских улиц и площадей. А потом, через несколько лет, отправила бы к Плутону и своего безумного Цезаря — пусть сливается с Юпитером, пусть блудит там, на небе, с Друзиллой, то есть с Пантеей, пусть делает, что хочет, лишь бы подальше отсюда.
Можно было бы и сейчас с ним разделаться, гадок он мне, до чего же гадок… Но боюсь, ох, боюсь — столько ненависти бушует вокруг, столь многие не могут простить мне возвышения, дурного, как они считают, влияния на Цезаря. В лучшем случае, сенат тут же вышлет меня по закону о прелюбодеянии, а в худшем, о худшем и думать не хочется… Нет, без Калигулы мне не выжить. Клавдия я не соблазню, ибо он тупее самого тупого из италийских волов, да и пуще огня боится своего племянника. А может, он просто хитер, как Меркурий, действительно хитер — не чета всем остальным, ведь, пожалуй, он единственный из калигуловой родни, кто не испытал казни или изгнания. Значит, хитер и осторожен, побоится приблизить меня, да и Мессалина не позволит. Валерий Азиатик? Он силен, но вряд ли станет рисковать ради поблекшей и трижды опозоренной любовницы Цезаря. Да и попробуй я сейчас искать у кого-нибудь заступничества — тысячи молний испепелят меня. В Риме — доносчик на доносчике, и ни один мой шаг не остался бы в тени.