Ян продолжал быть светочем в ее судьбе и после того, как вступил в Интернациональную бригаду и уехал в Испанию сражаться за законное социалистическое правительство против фашистских мятежников. Она гордилась им, потому что он смело отстаивал свои убеждения и был готов пойти на смерть за дело, в которое верил. Изредка от него приходили письма. Однажды он прислал стихи. Затем она получила письмо, где говорилось, что Ян погиб – его разорвало на части прямым попаданием снаряда, и Маргарет почувствовала, что ее жизнь кончилась.
– Дурное влияние, – с горечью повторила она слова матери. – Конечно. Ведь он научил меня ставить под сомнение догмы, не верить лжи, ненавидеть невежество и презирать лицемерие. Потому я и не вписываюсь в цивилизованное общество.
Отец, мать и Элизабет заговорили одновременно, но тут же смолкли, потому что ничего нельзя было разобрать, и наступившую паузу внезапно заполнил Перси:
– Кстати, о евреях. Я нашел в подвале любопытную картинку, она была в одном из старых стамфордских сундуков. – В Стамфорде, штат Коннектикут, жила семья матери. Перси извлек из кармана рубашки мятую, поблекшую коричневую фотографию. – Насколько мне известно, мою прабабушку звали Рут Гленкарри, верно? – спросил он мать.
– Да, это мама моей матери. Что же ты обнаружил, милый?
Перси передал фотографию отцу, и все сгрудились вокруг него. На снимке была запечатлена уличная сценка в американском городе, вероятнее всего, в Нью-Йорке, лет семьдесят назад. На переднем плане красовался еврей лет тридцати, с черной бородой, в рабочей одежде и шляпе. Он стоял возле тележки с точильным кругом. На тележке отчетливо проглядывала надпись «Рубен Фишбейн – точильщик». Рядом с ним стояла десятилетняя девочка в потрепанном ситцевом платье и тяжелых ботинках.
– Что это значит, Перси? – спросил отец. – Кто эти несчастные?
– Переверни снимок, – предложил Перси.
Отец перевернул фотографию. На обратной стороне было написано: «Руфь Гленкарри, урожденная Фишбейн, в возрасте 10 лет».
Маргарет посмотрела на отца. Его лицо исказилось от ужаса.
– Выходит, что мамин дедушка женился на дочери странствующего точильщика-еврея, но говорят, что в Америке такое в порядке вещей, – меланхолично заключил Перси.
– Это невозможно! – возмущенно возразил отец, но голос его дрожал, и Маргарет показалось, что он счел такое вполне вероятным.
– Между прочим, – безмятежно продолжал Перси, – у евреев национальность передается по материнской линии, значит, если бабушка матери была еврейкой, то я тоже еврей.
Отец побледнел. Мать озадаченно нахмурилась.
– Надеюсь, что немцы в этой войне не одержат победу, – обеспокоенно произнес Перси. – А то мне не разрешат ходить в кино, а матери придется пришивать желтые звезды к бальным платьям.
Это был уже перебор. Маргарет внимательно вгляделась в слова, начертанные на обороте фотографии, и все поняла:
– Твой почерк, Перси!
– Вовсе нет!
Но все уже это увидели. Маргарет весело хохотала. Перси нашел где-то старую фотографию и сделал шокирующую отца надпись, чтобы разыграть его. Тот попался на удочку и был просто ошеломлен, что неудивительно: каково расисту обнаружить, что его жена и дети смешанной крови? И поделом ему.
– Ну что за чушь! – Отец швырнул фото на стол.
– Как ты можешь, Перси! – укоризненно произнесла мать.
Родители сказали бы еще что-нибудь, но в этот момент отворилась дверь, и Бейтс, дворецкий с весьма скверным характером, возвестил:
– Завтрак подан, ваша светлость.
Вся семья прошествовала через холл в столовую. Ясное дело: подадут пережаренный ростбиф, как всегда по воскресеньям. Мать же положит себе только салат, потому что не ест ничего жареного, уверенная, что огонь уничтожает полезные качества продуктов.
Отец прочитал молитву, и все сели. Бейтс предложил матери копченую лососину. Копченые, маринованные или иным способом сохраненные продукты, по ее теории, были в полном порядке.
– Конечно, нам остается только одно, – сказала мать, накладывая в тарелку предложенную ей на подносе рыбу. Говорила она безапелляционно, как бы напоминая нечто общеизвестное. – Мы все должны перебраться в Америку и оставаться там, пока не кончится война.
Все словно оцепенели.
– Нет! – в ужасе выпалила Маргарет.
– Думаю, на сегодня споров больше чем достаточно. Давайте хотя бы позавтракаем в покое и согласии, – смиренно произнесла мать.
– Нет! – снова крикнула Маргарет. От возмущения она почти потеряла дар речи. – Вы… вы этого не сделаете, это, это… – Маргарет хотела обрушиться на родителей, обвинить их в трусости и предательстве, кричать во весь голос о своем презрении к ним, протестовать, но слова застревали в горле. – Это нечестно! – только и выдавила она.