– Так это вы о них говорили? Я просто не все слышал, Мэри. И потом, я как-то не… мы как-то не связали тот разговор с ними. Ну что ж, придется пойти извиниться за нашу ошибку.
– Пойти извиниться! Я же вам рассказывала; у них когда женится старший в роде, – старший в роде, понятно? – то две старшие сестры дают обет посвятить себя его жене, стать ее приближенными; вот это и называется – гимадун.
– Не потому ли Гуссейн вдруг уехал из дому?
Мэри замялась, но потом утвердительно кивнула головой.
– Он иначе не мог – сестры тоже уехали с ним. Оскорблена их семейная честь.
Николь тоже вскочила уже с постели и торопливо одевалась. Мэри продолжала:
– А что это за история с ванной? Ничего подобного в этом доме произойти не могло. Сейчас мы позовем Ланье и его расспросим.
Дик, присев на кровать, сделал Николь незаметный знак. Мэри тем временем отворила дверь в коридор и кому-то отдавала распоряжения по-итальянски.
– Погодите, Мэри, – сказала Николь. – Не нужно впутывать в это дело ребенка.
– Вы нам бросили обвинение, – возразила Мэри; никогда раньше она не разговаривала с Николь таким тоном. – Мое право проверить.
– Я не позволю, чтобы ребенка впутывали в это дело. – Николь воинственно натянула платье, словно это была железная кольчуга.
– Не спорь, – сказал ей Дик. – Пусть Ланье придет, и мы выясним в конце концов, что тут выдумки, а что правда.
Привели мальчика; еще взъерошенный со сна внешне и внутренне, он таращил глаза на сердитые лица взрослых.
– Скажи, Ланье, – обратилась к нему Мэри, – с чего ты взял, что тебя посадили в воду, в которой уже кто-то купался?
– Говори, – сказал Дик.
– А просто она была грязная.
– Но ведь тебе в твоей комнате, наверно, слышно было, как из крана снова полилась вода?
Ланье готов был допустить такую возможность, однако стоял на своем: вода в ванне была грязная. Слегка испуганный, он попробовал забежать вперед:
– Так не могло быть, потому что…
Его тут же поймали на слове.
– Почему не могло быть?
Он стоял посреди комнаты в халатике, своим видом вызывая жалость родителей и раздражение Мэри.
– Вода была грязная, в ней плавала мыльная пена.
– Не говори того, в чем ты не уверен, – начала было Мэри, но Николь перебила:
– Оставьте, Мэри. Раз в воде плавала мыльная пена, естественно, было заключить, что в этой воде купались. А отец велел Ланье прийти и сказать, если…
– Никакой там не могло быть мыльной пены.
Ланье посмотрел на отца, как бы упрекая его в предательстве. Николь легонько повернула его за плечи и сказала, что он может идти. Дик засмеялся. Смех разрядил атмосферу. Мэри он напомнил прежние годы, ее дружбу с Дайверами; ей вдруг сделалось ясно, как далеко она от них отошла, и она сказала умиротворяющим тоном:
– Дети, они все такие.
Прошлое вспоминалось все ярче, и ей становилось все более не по себе.
– Вы только не вздумайте уезжать из-за этого – Гуссейну все равно надо было отлучиться по делу. В конце концов вы мои гости, и бестактность вы совершили по ошибке.
Но Дика рассердило ее влияние, а особенно слово «бестактность»; он стал собирать свои вещи, сказав только:
– Сожалею, что так вышло. Я был бы рад принести этой молодой женщине свои извинения.
– А все потому, что вы меня не слушали тогда, у рояля.
– Вы стали ужасно скучная, Мэри. Я слушал, сколько мог вытерпеть.
– Дик! – предостерегающе воскликнула Николь.
– Я могу переадресовать ему его комплимент, – сказала Мэри с обидой. – До свидания, Николь. – И она вышла из комнаты.
После этого ни о каких проводах не могло быть и речи; все, что требовалось для их отъезда, устроил мажордом. Гуссейну и его сестрам Дик написал коротенькие, официально любезные письма. Разумеется, не уехать они не могли, но у всех было нехорошо на душе, особенно у Ланье.
– А все-таки вода была грязная, – снова начал он, когда они уже сидели в поезде.
– Довольно, Ланье, – прервал его отец. – Советую тебе забыть всю эту историю, иначе я с тобой разведусь. Ты не знал, что во Франции принят новый закон, по которому родители могут разводиться с детьми?
Ланье весело засмеялся, и в семье Дайверов были восстановлены мир и спокойствие – надолго ли, подумал про себя Дик.
5
Николь подошла к окну и выглянула наружу, привлеченная нарастающим шумом какой-то перебранки на террасе. Апрельское солнце играло розовыми бликами на благочестивой физиономии Огюстин, их кухарки, и голубыми – на лезвии большого кухонного ножа в ее трясущейся руке. Огюстин служила у них уже три месяца, с самого их водворения вновь на вилле «Диана».
Выступ соседнего балкона заслонял от Николь Дика; видна была только его голова и рука, державшая трость с бронзовым набалдашником. Трость и нож, нацеленные друг на друга, были точно трезубец и меч в поединке гладиаторов.
Слова Дика Николь расслышала первыми: