— Это не разговор. Или — или…
— Да вы ж ему…
— Неправда. Мы не по этой части, — чуть смягчил Курнешов.
— Про тебя-то я знаю, — отмахнулся. — А он?! — Бо-Бо указал на хозяина.
— Ручаюсь, — Василий клятвенно поднял руку.
— Кто? — твердил свое взводный, но руки вслед за Василием не поднял.
— Он… — Борис Борисович кивнул в сторону входной двери. — Майор Градов.
Взводный не удержался и снова присвистнул. После изрядной паузы Василий заметил:
— Слушай, по-моему, ты вместо ругательства приспособился свистеть?..
— А что?
— Ничего. Заплати штраф.
Взводный пожал плечами, мол, о чем речь, и полез в карман.
— Ребята, вам думать надо. Дело дрянь. Думать надо, — проговорил Борис Борисович.
И добавил совсем тихо:
— Если про такой разговорчик узнают — всем хана. А меня удавят прямо в землянке… И чего меня понесло?..
Елка была украшена чем попало. В основном навесили консервных банок. Банки качались и поблескивали. Сквозь деревья светила луна.
— Стой, кто идет!
— Другое, это я.
— Пропуск.
— Анадырь… Отзыв?
— Антапка! — Оба шутили, и пропуск и отзыв были другие.
— С Наступающим вас, гвардии сержант Другов.
— И вас, товарищ гвардии старший лейтенант, с Новым годом! И с присвоением звания.
— Спасибо.
X
Новолетье
Неприлично трезвый для такой даты, полностью одетый, взводный лежал на топчане, укрытый полушубком по самый подбородок. Лежал не двигался — как застыл. Уставился в потолок. Начищенные головки сапог и голенища торчали из-под края полушубка.
Суровый и Беспощадный, хоть изредка, хоть один раз в этом проблеске земной жизни, прояви к ним (и ко мне), н е т, не снисхождение, а сострадание, и пусть тогда любовь придет сама… Или не придет
Раздался слабый стук в дверь.
— Ну-ну!.. — дверь не была заперта.
Вошла и туг же прикрыла за собой дверь… (кто бы вы думали?) — Юля.
Одним движением сбросил полушубок и затянулся ремнем.
— Садитесь, Юля. Снимайте шинель…
— Нет. Я на минуту. Поздравить… С Наступающим.
— А как вас часовые пропустили?
— По знакомству… — она тихо улыбнулась.
— Да раздевайтесь, — он хотел ей помочь. Действительно ему очень хотелось, чтобы она осталась, хоть ненадолго.
— Нет-нет… Давно в вашей землянке не была… С тех самых пор… А землянка такая же. Как там… С наступающим вас — сорок пятым.
— По этому поводу… — он полез было под топчан.
— Нет! Не буду. Посидите. Вот тут, — она указала прямо против себя.
Он сидел навытяжку, как провинившийся. От мечтательной заносчивости и разлитой горечи не осталось и следа. Только голова была слегка задрана — он смотрел на нее. Юля тоже смотрела на него не отрываясь…
— Юля, — все-таки сказал он, — как же это все получилось? Ведь сколько раз звал, звал… Не приходила…
— Мне очень хотелось прийти. Хоть один раз… Но не получалось… Ваши солдаты очень ревнивые. Они не простят. Ни мне, ни вам, — поправила сама себя: — Не простили бы.
— Ну, что за ерунда, причем тут солдаты?
— А при том, — Юля вдруг показалась уверенной и взрослой. — Они доверили вам свою жизнь. А больше у них ничего нет. И даже малое отвлечение они не простят. Вот почему женщин на фронте н-н-не… не-до-люб-ли-ва-ют.
— Ты ведь знаешь, как нравишься мне?.. Только ты… Очень.
— Нет. Не знаю. Я сама втюрилась в вас… По уши… В самый первый день, когда была еще у вас во взводе… На формировке…
Пауза показалась длиннее произнесенных слов. И значительнее.
— А там как тебе? В самоходном полку?
— Ничего. Люди хорошие… С Новым годом.
— Юля…
— Нет, я пошла, — сказала решительно, трудно было поверить, что это та же тихая глазастая Юля.
Он уже поднялся и стоял рядом с ней, а она сказала с укором и просьбой в голосе:
— Нет. Так нельзя… — и повела взглядом вокруг. А прозвучало: «Под присмотром часовых и ординарца».
Он кивнул и еще раз кивнул, и еще…
— Поцелуйте меня, пожалуйста. Один раз… — все-таки сказала она.
Он двинулся к ней, но застыл в нескольких миллиметрах от ее лица… и губ…
Слышать он мог все, что слышалось. Но поцеловать ее он не мог — она к тому времени была уже убита: самоходка взорвалась, когда Юля вытаскивала из люка последнего раненого.
В коротком и скверном танковом бою здесь же, на Висленском плацдарме — скверном, потому что что может быть хуже, когда танки прут против танков — в самом конце боя подоспели самоходки, вступили в сражение, уже почти полностью одолели врага, и тут зажгли еще одну из тяжелых самоходных установок. В экипаже ранены были все. Командир орудия еле выволок заряжающего, их подхватили и оттащили подальше от горящей машины. Видели все это мужчины, и не пустячные, но приближаться к горящей самоходке уже не решались: она могла взорваться в любую секунду — это же стальной пороховой погреб. Юля кинулась спасать оставшихся. Она непостижимыми усилиями успела вытащить из горящей машины одного, и почти без колебаний (но почти…) кинулась за последним. Ей кричали: «Юля!.. Юлька!.. Стой! С ума спятила?!» Самоходка взорвалась в тот момент, когда она скрылась в ее чреве.
Надо было хоронить видимость Юли и память о механике-водителе — кусок шлема, карандашик для бровей, часть санитарной сумки, ну и горелую землю… Остальное витало где-то поблизости и могло присоединиться к любому облаку. Облака летели на запад — прозрачные, аккуратные и легкие…
Наверно, это в ПОЛУСНЕ…
— Откуда вы взялись?
— Из войны. И от безрассудства.
— Как живете?
— Мы не живем. Здесь нас только награждают и убивают.
— Кто?
— Все, кому не лень.
— Зачем?!
— Нас награждают для усиления боевого духа и поддержания общей дурости.
— И вы не сопротивляетесь?
— Сопротивляемся… Бросаемся на помощь своим, не вполне своим, даже чужим…
— Интересно…
— Еще интереснее, чем ты думаешь.
— Сколько же вас?
— Не так уж много…
— А что вы делаете с ранеными?
— Раненых не бывает: или жив-целехонек… или наповал.
Взводный лежал на топчане, укрытый по самый подбородок. Его немного знобило. Раздался уверенный стук в дверь. Оказывается, он и не поднимался…
Ординарец спросил: «Кто?» — ему что-то ответили. Он снял с двери щеколду — вошли двое, оба головами под потолок, засупоненные, с автоматами наперевес — гренадеры!
— Разрешите обратиться?!.. Вас просят срочно в землянку комбата.
— Там что, встречают?
— Не без этого.
— Скажите: «спи-и-ит».
— Не-е-е… Приказано, если не пойдет, связать и принести в целой сохранности.
— Они там что, перепились? — ногой оттолкнул полушубок, в руке был пистолет «вальтер». — Что, будем пробовать?
— Я ж им сказал: их так не возьмешь, — второй гвардеец радостно сиял, гордясь своей прозорливостью. — Мы даже уверевку не взяли. Во!
— Ну и молодцы.
— Вы сходите, товарищ старший лейтенант, а то они нас опять пришлют, — попросил первый, он был старшим.
Раздражение сразу прошло:
— Скажите, сейчас приду. Или снаружи подождите.
В землянку комбата взводный вошел впервые — теснота и мрак. (А комбат в его землянку вообще ни разу не заглядывал.) Обстоятельство немаловажное, потому что оно придавало событию дополнительную напряженность: дружбу с начальством считал для себя мало приемлемой и даже зазорной — «с подчиненными должен хотеть дружить старший по званию — вот это воинская этика, — считал он. — Иначе это холуйство».
Землянка, как землянка — неуютная кишка, траншея («кто только ее строил — руки бы пообломать!»). Узкий длинный стол приторочен к стене, за столом все знакомые: слева в торце сам комбат Нил Петрович Беклемишев, рядом Никита Хангени, он постоянно пребывал в отличном расположении духа и всегда подсмеивался над своим нанайским происхождением; ну, и Василий Курнешов, совсем рядом — прямо нос к носу.