Плотно прикрыл за собой створку двери, еле развернулся:
— Здравия желаю, спасибо за приглашение… — уже собрался опуститься на чурбак, глядь — справа в углу затаилась фигура майора Градова.
Блаженная, уже распаренная физиономия, большой, как топором вырубленный нос (именуемый румпелем), и сразу наливает в кружку:
— Новоявленному! — и, конечно, спирт.
Вот о встрече с ним-то, с Градовым, взводный и не подумал. А следовало бы… И дружки тоже оказались с изъяном — не сообразили… Или тут был какой-то расчет… Вообще-то с майором Градовым ему на узком или стесненном пространстве встречаться не следовало бы… Есть такие фигуры, которым приближаться один к другому не надо — тут же создается взрывоопасная смесь. Но отступать тоже было поздно. А потом кто-то, наверное, готовил эту встречу — как примирительную, может быть. Да так оно и было.
— Штрафно-ой — и сразу!.. — радостно заявил Градов. — У-у-у-у, филон, — увиливает… Отлеживается в такую-то ночь… Штрафно-о-ой! — ворот расстегнут, сам улыбается на все тридцать два, где две трети из нержавейки — вроде бы даже рад и гуляет!
При этом он приподнял плечи, и погоны на его гимнастерке снова, как два кота, угрожающе выгнули спины.
Гость сразу налил в свободную кружку ледяной воды из бидончика.
— Запасливый, — отметил Градов.
— Штрафной, так штрафной… — согласился взводный (с комбатом ему доводилось пить впервые). — Но, по чести говоря, я эти «штрафные» терпеть не могу: что кружки, что роты, что штрафбаты… — все-таки высказался.
— Чур, не нарываться, — напомнил Курнешов, он уже был напряжен и ждал беды.
— Не-нет, ни в коем случае, — согласился гость.
Их на лету перехватил и заглушил Хангени:
— С Новым, с Новым годом!
— С Годом Окончательной Победы! — произнес Градов.
— С Новым! — взводный сразу взял кружку с водой, отпил один глоток, поставил, взял вторую кружку со спиртом и махом выпил все, что там было (так полагалось); не дыша, снова взял первую кружку, спокойно хлебнул, вместо облегчения глотку мигом закупорило и… он, чуть не теряя сознание, стал валиться спиной на дверь, хорошо еще, что было тесно… Его подхватили, залили в рот воды, били, по спине — приводили в чувство. Курнешов гладил по плечу, Хангени похлопывал между лопатками и успокаивал:
— Ну… ну-ну… Теперь все пройдет…
— Что за глупые шутки… — голос комбата слышался, как из ватного далека.
Взводный вытянулся, даже уперся головой в дверную перекладину, встряхнул головой — как взболтал мозги, вроде бы оклемался, — обнаружил, что действительно дышит. Поглядел на стол — справа от него Градов заливался беззвучным смехом — его шуточка с подменой кружки воды на кружку со спиртом удалась. Аж слезы утирал от восторга… Тут гостю пришло в голову взять ту кружку с ледяной водой, которую Градов подменил, и выплеснуть ее содержимое прямо в лицо замполиту. От неожиданности Градов тоже чуть не задохнулся и в следующее мгновение схватился за кобуру. Левой ногой взводный сбил его руку, прижал к стене, одновременно дуло своего «вальтера» воткнул ему под скулу, в шею — в гланду! Да так плотно, что тот широко разинул рот и уже закрыть его не мог.
Комбат как закричит:
— Прекратите! Прекратите немедленно! — не на шутку испугался. — Ну, что за нелепые… Что за поведение!..
Взводный еще немного подержал замполита с раскрытым ртом и отпустил. Даже ногу убрал: «Пусть достает свой пугач…» Градов кашлял, матерился и никак не мог затормозить, но прямого адреса в своих матюках не обозначал.
— Перестань материться! — повысил тон комбат и тут же осадил сам себя. — Ну, что вы, честное слово, как с цепи… Новолетъе ведь. Разве так можно?..
Неполная кружка воды, вроде не так уж много, но Градов, казалось, был мокрый весь сверху донизу и метался в своем углу.
Комбат сказал:
— Приношу извинения от всех присутствующих. И за него, — он кивнул в сторону замполита. — Прошу поверить, никакого сговора на это свинство не было. Покорнейше прошу верить.
— Не было, не было сговора, — заторопился Хангени и прижал обе руки к груди.
— И не могло быть, — подтвердил Василий Курнешов.
— А я и так знаю, что сговора не было, — сказал взводный, но на всякий случай мокрого майора из поля зрения не выпускал.
— Вы тоже хороши, милостивый государь! — комбат уже выговаривал своему заместителю.
Тут Градов что-то сообразил, кинулся к двери, чуть было не сбил Курнешова — он преграждал ему путь к выходу, так, расхристанный, мокрый вырвался в холодную ночь.
— Ну, пусть остынет мало-мало, — снова заулыбался Хангени. — Посидим по-человечески. Нанайский пир! А?..
— Вот именно, — сказал взводный. — Смотри, чтобы его часовые не прихлопнули. Сегодня они все со взведенными курками и рады пристрелить хоть кого.
— Еще бы — как-никак Новолетъе… — грустно вымолвил Беклемишев.
А председатель сокрушенно подумал: «Ну, теперь мне с Градовым в одном батальоне ни воевать, ни жить».
…Он падал, как падает шальной снаряд на излете, прямо в лето 1940 года. Канун войны, а в общем-то уже война, но еще не настоящая: позади Халхин-Гол, Польша «напополам с Гитлером», захват Бессарабии… Прибалтика… Якобы он должен поехать в один из старинных городов Средней Азии, к бабушке и деду. Туда, где родился. В этот город должна приехать ОНА — светловолосая, статная, «самая неповторимая»… Она будет ждать его приезда, потому что знает о его давней влюбленности (уже три с лишним года целая вечность). И вот только теперь встрепенулась, как почувствовала возможность приближающейся катастрофы. Неожиданно даже для самой себя уговорила маму, и они вместе поехали в город, куда раньше и не собирались ехать… Там она ждала его приезда… Почему-то с большим опозданием он, конечно же, приехал в этот город… И во время вполне любовного, возвышенно размеренного свидания, какое может быть только во сне, пожалуй, даже без слов, она сообщала или раскрывала ему какие-то особые малоизвестные чувственно-запредельные тайны. Он не мог понять, откуда все это ей-то известно, такой светлой и такой недоступной… Свидание было растянутым, любовно неторопливым, как будто они были уже вполне зрелыми, давними и рассудительными супругами… В промежутках между откровенными и не такими уж целомудренными ласками, где оба были распахнуты навстречу друг другу, она рассказывала ему, без намека на сожаление и почти без эмоций, все, как было на самом деле: как он изменил своей первой любви; как он не приехал на это долгожданное, годами и судьбою подготовленное свидание; как он, сгорая от стыда, изнывал в гуттаперчевых объятиях какой-то взбалмошной московской девчонки; как ОНА сама, почти ритуально, готовилась к этой встрече с ним; сколько тайных надежд возлагала на это свидание, как нет, не любила еще, а ждала невиданное по силе чувство и знала уже, каким неукротимо прекрасным оно будет…
А дальше опять были неторопливые ласки, откровенные до полузабытья. Но ласки юношеских прелюдий, а не зрелого разрешения, ласки бесконечного объяснения, а не трагической фазы боли и безумий, которую может остановить только разрушительный взрыв страсти, в вечном сопровождении страха возможности взаимной погибели.
Где-то в следующем слое подсознания тлело, а может быть, докипало: «…настоящая любовь — это не манеж ласк, не поле нежности, не облако взаимного счастья и благополучия… (хотя бывает и так), настоящая любовь — это огненное пространство, где господствует трагедия. Настоящая любовь не может завершаться женитьбой, детьми или разводом. Она может только оборваться смертью, убийством, в лучшем случае катастрофой.
«ВЗАИМНАЯ ЛЮБОВЬ — это когда гибнут оба…»
«В этом невероятном и никак не заслуженном СНЕ, — думал он позднее, потому что помнил каждый штрих, каждое движение сновидения, — было показано то, что по-настоящему должен знать и ждать каждый… Какая жалость, какая тоска, что я не успел все это увидеть раньше и высказать тем, которых уже нет… Им бы тоже, наверное, пригодилось…» И тут он почти догадался, почти собрал в слова: «В НЕЕ НАДО УМЕТЬ УМЕРЕТЬ… УПАСТЬ НАСМЕРТЬ… И ТОГДА, ЕСЛИ ТЫ ВСТРЕЧНО ЛЮБИМ, ТАК ЖЕ ГЛУБОКО И БЕЗЗАВЕТНО, ТЫ БУДЕШЬ В ПОСЛЕДНЕЕ МГНОВЕНИЕ ПОДХВАЧЕН ЕЮ… ПОДНЯТ И СПАСЕН…»